Леонид Корнюшин - Полынь

После еды взяла усталость. Разопрел и Митька; его положили на полати около печи. Мария Кузьминична распеленала ребенка, достала из обитого жестью сундука сухие чистые тряпки, протерла его тельце, — мальчик, освобожденный, брыкал ножками, дергался и пытался пальчиками схватить женщину за нос.

— Ишь ты какой! — сказала она певуче и грустно и пригорюнилась.

Видимо, вспомнила что-то из прошлой своей жизни, которая была очень далеко, навсегда отрезанная войной.

— У меня такой вот как раз помер зимой сорок первого, — сказала она после молчания все так же грустно, но не жалуясь.

Иван и Шура сидели без движения, будто оглушенные, — Мария Кузьминична им стелила вместе, на кровати за ситцевой шторкой. Вот сейчас уйдет, скажет: «Одеяло там, накроетесь». Шура вся холодела, тело ее зябко поджималось. Она искоса взглянула на Ивана. Он краснел, прикованно и ненужно рассматривая потертый кисет. «Ох, совсем дети!» — подумала Мария Кузьминична, повздыхала и полезла на печку.

Иван, сняв гимнастерку и сапоги, осторожно лег с краю на кровать и закрыл глаза, слушая тишину. Шура копошилась в углу, на полу около стены. Огонек в фонаре «летучая мышь» едва тлел, выгорал остаток керосина, тени сгустились в избе, и был виден только кружочек света на столе, и чуть-чуть светлело окошко. Перебежав по полу босиком, поеживаясь от холода, Шура быстро дунула в закопченное стеклышко фонаря; тьма тотчас сгустилась, стало хоть глаз выколи; она ощупкой, затаив дыхание, напряженно легла на полу.

Иван приподнялся, вглядываясь, позвал:

— Иди сюда… Шур? А, Шур?

Послушал. Ветер тонко, уныло и досадуя на что-то, шептался за стеной, а больше не доносилось никаких звуков, только за печкой заговорил сверчок.

Полежав немного, он снова приподнялся, спустил ноги на пол, неуверенно пошел с вытянутыми руками.

Иван присел на корточки посреди хаты, вгляделся: голова Шуры смутно виднелась близко от него.

— Не шуми, дуреха. Мы все оформим… чин чином. В сельсовет сходим, распишемся, — пообещал он прыгающим голосом.

— Тогда и разговор будет.

— Дело же не в бумажке!

— Не задуряй. А то тетку кликну.

— Да ты на кровать ляжь. И пацана тоже туда возьми.

— Нам и тута ничего.

— Дура! Иди на кровать, — сердитым шепотом, задержав дыхание, прошипел он во тьму.

Молчание было долгим. Ивану надоело так, на корточках, он поднялся и тогда услыхал Шурин шепот:

— Стой, счас мальца перенесу.

Она перескочила на кровать. Иван приблизился на дрожащих ногах к кровати, дыхание у него смешалось, он пробормотал:

— Не обману… Что мне тебя обманывать? Ты пойми… Так получается. Люблю… такого слова никому не говорил еще…

Руки его оттолкнула слабо, бездумно, подчиняясь им, выпалила скороговоркой:

— Обдуришь. Все вы такие… Уйди!

А сама обомлела, потерлась щекой о его горячую небритую щеку, как-то звеняще, но не зло, прошептала в ухо:

— Уйди же, паразит.

У Ивана в глазах запрыгали искры.

— Я не гулящая. Коли жениться хошь, коли по-хорошему… так я подумаю. — А так не хулигань.

Иван отошел к порогу и сел впотьмах на что-то мягкое.

Шура все еще прижималась к стене, смутно и загадочно белея лицом. Ивану казалось, что она смеется; он прислушался: билось только его сердце и пилил сухо сверчок за печью.

— Ладно, не бойся, — сказал он серьезно. — Мы тогда свадьбу справим. У меня чекуха спирта имеется. Хорошо?

— Свадьба ж другое дело, — отозвалась. — И расписка.

Иван лег на разостланную шинель.

Луна выплыла из туч, круглая, ясная, добрая, заглянула в окошко, и в избе посветлело сразу.

Утром разбудили его воробьи, чирикавшие за стеной. Около печи слышались шипенье и тихие голоса. Иван глянул на кровать, вспомнил, что было вечером, и быстро оделся.

Печь уже была истоплена. Мария Кузьминична и Шура ждали его. На столе парил чугунок картошки, лежали ломтики хлеба, огурцы в миске.

Ребенок, распеленатый, видимо покормленный, бусинками глаз смотрел на Ивана.

— Ух какой бутуз! — сказал Иван и, большой, нескладный, остановившись над этим крохотным человечком, потрогал его пальчики.

Шура, покраснев, отвернулась.

— Иди умойся, Иван, — сказала Мария Кузьминична, вопросительно посмотрев на нее. — Полей ему, Шур, — добавила она.

В сенцах, протекая сквозь щели, бились пыльные золотые дорожки, под стеной квохтала курица, и было хорошо, в самом деле как дома.

Пробежал по сеням в избу Митька и с обычным, прижившимся выражением испуга на лице открыл дверь.

За завтраком Мария Кузьминична нет-нет украдкой бросала взгляд то на Шуру, то на Ивана и все угощала их, вздыхая:

— Ешьте, картошки еще много.

Митька положил сушить на загнетку мокрые ботинки и, поеживаясь, сверкая глазами, уписывал за обе щеки. Успел, видимо, исколесить все село.

Когда кончили еду, Иван поблагодарил хозяйку и сказал Шуре:

— Пошли, на село глянем.

— Я постираю. Белье на нас, глянь, все грязное.

Иван подумал с теплотой: «Семья вроде у меня».

Шура у порога шепнула ему в ухо:

— Мы тут останемся?

— Будет белка, а свисток найдем, — загадочно пообещал Иван.

Он вышел с Митькой на улицу. Капель уже цокала вовсю, в лунках сизо пенилась вода, ветер морщинил синие лужи, в темных голых липах стоял оглушающий вороний крик.

Тощий бесхвостый петушишка орал напропалую на клетке дров. Плетни, срубы хат, мост через овраг посреди села — все слюдянисто сверкало, точно обмазали черным лаком. Сквозь зыбисто морщинящую воду дорога проглядывала голубизной крепко впаянного в землю льда. С пригорка в овраг бешено ярилась вода, чисто звенели, сшибаясь друг с другом, мелкие льдинки.

«За ночь все сломало!» — Иван огляделся.

Свернул к скотному двору, увязшему в огромных кучах навоза. Ворота были распахнуты — оттуда вместе с сивым паром летел голодный коровий рев.

Картина была тоскливая: коров привязали, чтоб не упали совсем, — бескормица…

У одной, рыжей, шершавый язык вывалился наружу, по белому пятачку на лбу сочились падающие сквозь пыльное оконце солнечные брызги, страшно сутулилась обтянутая кожей спина, с немым укором смотрели лиловые глаза. Подошел старик в шубейке.

— Глаза не глядят, — махнул он рукой.

Солнце ненасытно долизывало снег, обнажавшаяся бурая земля источала кисловатый запах. Куст вербы, залитый водой, нырял, как раскоряченный поплавок, — был уже весь унизан сережками. За стеной грызли измочаленное дерево и вздыхали коровы. Из скотного двора вышел наружу бык. Тотчас на его острую, обтянутую бурой шерстью хребтину села сорока, начала что-то выклевывать, но он безразлично и понуро стоял как живой памятник военному лихолетью. На могучих боках страшно выпирали ребра, дрожали мелко ноги, слезились глаза.