Леонид Корнюшин - Полынь

Солдаты были молоденькие — против них Иван выглядел ветераном, — ехал доламывать Гитлеру шею 26-й год рождения. Иван разжился у них махорки: дали целых три пачки. Закурили. Маленький — при затяжках трепетал вздернутый нос, белые пучки бровей — солдат, поеживаясь, рассказывал, как собрался жениться, да передумал, потому что захотел проверить ее посредством разлуки. Толстый веселый парень, поглядывая в небо, сказал:

— Ты как купец.

Солдаты рассмеялись. Впереди, в голове эшелона, прокричали команду. Пробежал офицер в полушубке, повторил охрипло:

— По вагонам! Живо!

— Счастливо тебе приспособиться к мирной жизни, — сказал Ивану маленький солдат.

Иван помахал им в пасмурную полумглу рукой, задумчиво почесывая щеку.

Долго еще курил, смотрел в ту сторону, подмываемый непоседливым чувством. Так, наверно, укатывали во тьму и предки — поколения русских людей кровью завоевывали себе жизнь во времена опустошающих нашествий.

Он вернулся в вокзал. Шура не спала, к чему-то прислушивалась, на лице ее застыло выражение напряженного внимания. Шепнула:

— Тише, я с ним замучилась.

— Ревел?

— Ага, кажись, заснул.

Иван достал и дал ей сухарь.

— На, пожуй.

Шура стала тихонько жевать. Солдат со страшными, туго переплетенными на лице шрамами сверлил комнату одним маленьким, но незлым глазом, говорил, сильно окая:

— Пойду учиться. Я хорошо успевал в школе. В институт поступлю.

Он замолчал, задумался и отвернулся к окну.

Кто-то шумно вздохнул, ругнулся и плюнул.

Человек в кожаной куртке, с обмотанной бинтом головой под заячьей шапкой, маленький, носатый, сел на скамью и, глубокомысленно посмотрев на Ивана, сказал:

— Европа умрет с голоду. Она будет кушать лягушек.

Толстый дядя с озабоченным лицом и вставными зубами просипел, словно шланг, готовый смыть человечка:

— Бросьте каркать, черт побери! Главное — мы победили!

Пришла румяная крупная девушка в вязаном платке и с выражением гордой самоотреченности в лице, взяла под руку изувеченного, и они пошли куда-то.

Иван и Шура тоже вышли следом за ними на улицу.

— Его огнемет подкараулил, — Иван оглянулся: двое медленно уходили в обратную сторону, исчезли за развалиной. Еще две жизни во взбаламученном океане, две судьбы.

Туманное, сырое ползло утро. Где-то еще далеко, в невидимых полях, сторожко, на цыпочках, капризничая, подкрадывалась весна.

На липах сидели вороны, они звонко орали, крики их будили пустоту пространства и побуждали что-нибудь делать или двигаться. Снег чернел, источал запах талой воды, в лужах хрустел ледок, крошился под ногами.

Иван выгибал грудь, веселел без причины. Хорошо было идти, воздух ядренил молодые мускулы. Около груды кирпичей Иван нашел согнутый, но не обгорелый гвоздь, подержал его, рассматривая, на ладони, положил в карман.

Шура спросила:

— А зачем?

— Соржавеет, а вещь нужная. Пригодится.

— Куда мы пойдем-то?

И тут неожиданно возникло перед ними то, что заставило их остановиться, о чем тайком думали, — на облупленной фанерке над дверью изрешеченного пулями кирпичного дома было ровными буквами написано: «Детясли».

Из дома через пустырь, обсаженный тощими березками, стремглав пробежала девушка в белом халате; оттуда потащила бидон, вероятно, с молоком.

Они молча и нерешительно пошли по усыпанной крупным песком дорожке. С крыльца им навстречу полоснули разноголосые детские крики.

Мальчишка на руках у Шуры живо откликнулся плачем.

В маленькой комнате, где стояли большие продовольственные весы и накрытый чистой льняной скатертью стол, сидела на табурете пожилая, с рябым некрасивым лицом женщина и, держа торчмя обкусанную школьную ручку, что-то старательно писала в журнале. На вошедших подняла лицо, посмотрела холодно и мутно. Под глазами рябой темнели круги, и морщин было много на нестаром, но заработанном, поблеклом раньше времени лице ее.

— Напасть нынче, — проворчала она, увидев вошедших и жалуясь кому-то.

Девушка, которая катила бидон, рыженькая, с мелкими белыми зубами, сверкавшими из-под веселых губ — очевидно, к ней обратилась рябая, — спросила торопливо и шепеляво:

— Чем докажете, что ребенок не ваш?

Иван растерялся. В затылок ему часто дышала Шура.

— На одной станции подкинули. У меня есть документы: я служил на Первом Белорусском фронте. Вот, отметки везде есть, — голос Ивана задрожал. — А у нее нет ничего, — добавил он. — Она так едет. — Помолчал и уточнил: — Мы на время, пока пристроимся где-нибудь. Кормить нечем.

— Из колхоза, что ли? — спросила рыженькая, неулыбчиво глядя на Шуру.

— Из деревни, — сказала Шура, моргнув.

Рябая читала, шевеля губами, не отрываясь, раз десять подряд документы Ивана, сличала фото с оригиналом и, глядя в пол, сказала твердо:

— Места нету. Ясли забиты, вы же видите. Мы ничего не можем, товарищи, поделать.

Рыжая девушка посмотрела на пришедших по-прежнему подозрительно, пошевелила рукой документы на столе и, переступив ногами в валенках с галошами, сказала:

— Треп разводят, тетка Вера, ихний это ребенок. Врут!

— Не может их быть, — сказала твердо и авторитетно тетка Вера.

Не столько по документам, не столько по их словам, а чутьем опытной, перевидевшей многое на свете женщины она поняла: это был чужой ребенок.

— Что делается на белом свете! — сказала возмущенно рыжая, отворачиваясь.

Появилась еще одна женщина, маленького роста, с ясными робкими и болезненными глазами, халат на ней сидел дыбом, неуклюже, как на рогатине; она сказала, кивнув на чердак:

— У восьмерых сыпь опять, ужас невозможный.

— У кого?

— Все у девочек.

— Так! — сказала тетка Вера, сжала кулаки, положила их упрямо на стол и посмотрела на них.

— А мальчонку рахитного в больницу справьте, — строго произнесла маленькая женщина, говоря своим взглядом Ивану и Шуре, что ей не до них, чтобы рассматривать, потому что много дела.

— Надо справить, — приказала тетка Вера рыжей: — Раскрути дите, свешай, обмой, — и вышла из комнаты, тяжело волоча ноги, на пороге обернулась. — Имя дали?

— Есть! — сказал Иван.

Тетка Вера, вздохнув, пристально посмотрела на молодых людей и вышла.

— Обождите, запишу ваши адреса, — сказала рыжая, уже не глядя на них.

— У нас нет адресов, — сказал Иван.

— Тогда фамилии. Кладите, чего вы! — прикрикнула она грубо-насмешливо на Шуру.

Шура, нагнувшись, положила ребенка на продранный диванчик. Рыжая быстрыми, ловкими руками стала раскручивать его. Выражение доброты появилось в ее лице, но не к ним — к ребенку. Ребенок сразу перестал скулить и затих.

— Мочится нормально? — спросила рыжая.

— Вроде, — кивнула головой Шура.