Леонид Корнюшин - Полынь

Он шел по деревне, отягощенный думами. Завернул в коровник. Утренняя дойка уже кончалась. В окошки, затянутые паутиной, цедился скупой свет. В станках было полусумрачно, тихонько цвинькали струйки молока о края ведер, слышались теплое коровье дыхание, шорох молодого сена в кормушках. Коровы за лето отгулялись, выгнали голод, в них не проглядывала та лютая худоба — нынешняя зима была особенно страшной, голодной: без кормов остались уже в конце января. Подошла сливать молоко Дарья Лопунова. Он спросил:

— Как дела?

— Ничего. В эти дни хорошо дают.

— Запарник в телятнике наладили?

Дарья широко улыбнулась:

— Теперь все разогретое. Телятки сразу оживились.

«Ага», — Зотов, повеселев, сдвинул на затылок кепку. Женщинам-дояркам он сказал:

— Думаю, гонять обратно коров не нужно. Пусть ночуют в поле. Вас на дойку на машине возить будут.

Вскоре он в тележке подъехал к дому агронома Васильцова: тревожился о кормах, силосе, решил с ним вместе посмотреть подсолнечник и кукурузу в поле за Горбатой балкой.

На громыхание в сенях не скоро — Зотов успел искурить полпапиросы — вышел сам хозяин, жмурясь со сна, неясно, как-то по-кошачьи поеживаясь, в майке и трусах, выглянул в дверь:

— Здравствуй, Тимофей. Ты чего?

— Спишь больно долго. Натягивай штаны, в поле заглянем.

— Погоди немного, сейчас.

Минут через пятнадцать вышел — большой, с лысиной, обложенной клочьями сивых волос, носатый, кряхтя — ему шел пятидесятый, — влез в тележку, так что та перехилилась, скрипнули жалобно рессоры. Зотов разобрал вожжи, скользнул глазами по крайнему окну добротного, светлеющего пятистенного дома: там, в просвете меж цветов в горшках, показалось круглое молодое женское лицо. Мелькнуло и скрылось.

Зотов пустил коня с места рысью, тележка дернулась; Васильцов, отдуваясь, схватился толстенными руками за поручень, повел глазами: с председателем нынче неладно…

В один миг выскочили за околицу, перевалили бугор, мимо потянулся лен, слегка буреющий на высоких, подставленных солнцу местах.

Васильцов все еще как следует не очнулся от сна с молодой женой, толстые красные губы его шевелились, на дрябловатых, уже сильно тронутых старостью щеках, тлел неровный, пятнами, румянец, глаза были какие-то опоенные.

— Медовый месяц укатал?

— Вроде бы, — Васильцов неуверенно, как-то боязливо, точно по принуждению, рассмеялся.

Зотов закурил и, выпустив дым, сказал прямо и с суровой безжалостностью:

— На новый дом позарилась небось. Зачем бы ты ей, молодой, нужен?

— Завидуешь? Понимаю, Тимофей, — несердито отозвался Васильцов, протирая носовым платком лицо.

— Прости, ежели обидел.

Васильцов неопределенно отозвался:

— Не в том, понимаешь, вопрос. Я же не обижаюсь. Жизнь есть жизнь… У кого молодая, у кого старая.

Вскоре мимо них поплыл желто-рудой, оплавленный медным зоревым светом подсолнечник, а слева потянулась чахленькая, с гнездовинами пустой земли, затянутой сурепкой и лебедой, кукуруза. За кустами, любуя глаз густой росой, привольно шелковел овес.

Остановили коня, вылезли, разминаясь, оглядывая прощупывающе поле. Овес стлался ровной бахромчатой скатертью, ниспадал в овраг и низкорослой щетинкой взбегал на бугры.

— Получше, чем в прошлом году, но и нынче худо будет на фермах с кормом, — отметил Зотов.

Молча прошагали к реденькой кукурузе. Васильцов захватил в широкую ладонь зеленый шуршащий стебель, спросил:

— Тебе не сдается, что силосовать пора?

— Пусть подрастет еще. Сено сперва надо прикончить. В Малинину отрогу вчера не ездил?

— Некогда было. С отчетами, ты же знаешь, проторчал весь день. Сивуков приезжал — говорит, последний стог уже начали.

Они осторожно, боясь помять, вышли из кукурузы, присели на меже около канавки в высокую траву. Закурили зотовский «Беломор».

Зотов как-то устало, но несломленно гнулся к земле, цепкими ореховыми глазами скользил по прожилкам зеленого широкополого лопуха. «Что с ним? В райком, кажется, не ездил? — думал Васильцов, искоса приглядываясь к напряженному лицу его. — Мудрует в последнее время, кусается…»

Кособокое поле за дорогой, грива кустов ракитника вдоль телеграфных столбов постепенно наполнились красноватыми бликами, из-под застывшего белого перистого облака, как бы уложенного спать на горизонте, выкатилось, оживляя и будя все окрест, молодое умытое солнце. Острей и слаще, словно сдернули с них покрывало, сразу пахнули поля созревающей ржи и овса. Зотов оторвался от дум, требовательно спросил:

— Как будем жить дальше, Николай?

«Мудрит, мудрит», — подумал Васильцов, медля с ответом. Зотов выжидающе молчал, упершись глазами в одну точку.

— Как жили? — Васильцов поднял вопросительно брови.

— Так, как жили, дальше невозможно!

«Муха укусила — это точно». Васильцов уточнил:

— Ты о чем, Тимофей?

— А про то, что мы народ свой, колхозников, обделяли.

— Мы? Не пойму, поясни: в каком смысле — мы с тобой?

Зотов взглянул на него, усмехнулся недобро. У Васильцова в дыбом стоявших, до желудевой желти прокуренных усах шевелилось прочно укоренившееся довольство. «Словами его не проймешь — из берданки стрелять надо!» — Зотов закряхтел.

— Подумай хорошенько, что мы давали на протяжении многих лет людям в нашем колхозе! Палочки в тетрадку…

— Ты же знаешь наши возможности, Тимофей.

— Возможности! — Зотов двинул локтями, точно ему было тесно. — Они в людях, Николай Васильевич. В людях! В нас с тобой.

— Не понимаю…

— А мы к ним спиной стоим, точнее — задом. Задом мы их, людей, видим! И ты, и я, и некоторые другие… А пора бы, пока нам самим шею не накостыляли, повернуться. Пора, Коля! Сколько мы вкруговую можем взять нынче зерновых?

— Точно сказать не могу, покажет намолот. Видимо, центнеров по тринадцать. Я так думаю.

Зотов долго молчал, обдумывая, сказал после этого решительно:

— Тогда мы дадим на трудодень по килограмму, а также попробуем авансировать.

Васильцов произнес как-то испуганно:

— Что ты! Что ты! Мы этого сделать не сможем. План недодать нельзя.

— План, который будет спущен, выполним до зернышка, а весь лишек, кроме семенного материала, уйдет колхозникам на трудодни.

— Такие дела надо бы нам, Тимофей, согласовать, — осторожно предложил Васильцов.

Зотов тяжело, с сопением встал с земли, не отряхивая мятых штанов, пошел к тележке. Васильцов шел следом, нюхал кустик полыни, мял его голубые цветочки в широкой ладони, бегал взглядом по квадратной спине Зотова. «Меняется!..» Зотов стал торопливо взнуздывать кобылу, впихивая в мягкие губы железо удил. Не сказал, а словно огрызнулся:

— У нас есть устав артели. А в нем не написано, чтоб по всякому поводу оглядываться.