Леонид Корнюшин - Полынь

Лешка тер беспричинно щеку, сопел от напряжения, его и самого вдруг охватила неуверенность. «Хомут надеваю…» Маша плохо слышала, что ей говорила женщина, — донеслось словно издалека, как разорванное ветром:

— Замуж еще не вышла ты?

— Кто? — переспросила она.

— Да ты, господи, у тебя что, голова болит?

— Ой, подожди, сейчас решаться будем…

Женщина удивленно расширила глаза, отошла, села около женщин, и они начали шептаться и шушукаться, оглядывая Лешку и Машу, которые все еще стояли в стороне от стола.

— Вы в Ковылях у себя кончайте ремонт клуба, — сказал председатель сельсовета высокому сухощавому мужчине, причесывавшему седой жесткий вихор. — Пора, затянули до невозможности. Насчет радиолы я вопрос поставлю, думаю — деньжонок дадут. Ко мне еще есть что?

Седой кашлянул:

— Все вроде бы.

— Ну, тогда идите.

Мужики стали расходиться, и перед столом председателя образовалось свободное пространство. Филиппенкову было шестьдесят лет, он прошел войну и ходил на истоптанной деревяшке, которая виднелась из-под штанины, и он ее регулярно красил в красный цвет.

— А, Пронин? Здоровенько, ты с чем? — спросил весело Филиппенков, заметив Лешку.

— Мы, Константин Павлыч, насчет расписки, — Лешка неловко моргнул и удивленно умолк, подвинувшись к столу.

— Так… Ага, — крякнул. — У вас давно уже отношенья? — Филиппенков внимательно посмотрел на них обоих.

Маша стояла около стены ни живая ни мертвая, комкая в руках батистовый платок. Он подумал: «Чистая девка, как цвет лазоревый».

— Уже порядочно как. Давно.

— Что ж, подавайте заявление. Через неделю зарегистрирую, — одобрительно кивнул головой Филиппенков.

Маша чувствовала падение в пустоту, она чуть подвинулась вперед, вся обмирая, тихо попросила:

— А теперь не распишете?

Знакомая женщина, с которой она разговаривала, поддержала:

— Не разводи формализм, Павлыч: им некогда ездить. Уборка.

Филиппенков в знак несогласия рубанул рукой и стукнул под столом деревяшкой:

— В городе отпускают месяц. Я сокращаю до недели. Дело не шутейное. Не на вечеринку собираются. Соображать бы надо. Дайте, товарищи, заявление. Все. В следующую среду оформлю. Приходите.

— Может, передумаете еще, — вставила пожилая женщина.

Лешка промолчал, не сказал ни слова. А Маше больше всего хотелось, чтобы он возразил и настоял на расписке сейчас. Ей этого очень хотелось. Она плохо понимала, как села в тележку и выехала из Плоскова. Малость опомнилась только около леса. Лешка вяло, расслабленно шевелил новыми пеньковыми вожжами, покусывал сенинку. Повернув голову, спросил:

— Что ты, Мань, приуныла?

— Так, от жары, наверно.

Усеянные тревожными точками глаза ее чего-то ждали, и Лешка виновато отвернулся. Он знал, что если бы как следует настоял, Филиппенков не выдержал и расписал бы. Но он также знал, что сбросил с плеч тяжесть, а теперь легко и нет никаких у него твердых обязанностей перед жизнью. В лесу, на том самом месте, Лешка снова остановил кобылу, соскочил.

Маша покачала головой, вся поджалась в угол тележки, прошептала:

— Я не сойду!

До Нижних Погостов доехали молча. Маша спрыгнула на ходу возле сельпо. Он обернулся:

— Вечером приду. Жди.

Лошадь рванулась и пошла рысью, простучали колеса по мосту, и тележка выскочила на ту сторону реки.

Маша раздумала идти домой переодеваться и прямо в шелковом платье, как была, направилась в поле на работу.

Задождило. Шли, налетая из-за бугра, из-за меловых залысин и речных отмелей бешеными волнами, грозовые летние ливни трое суток подряд. В овраге, что примыкает с севера к Нижним Погостам, поднялся обмелевший, оплошавший совсем ручей. Пополнела, грозя выбиться из берегов, Угра. В деревню отовсюду вместе с потоками воды текли дурманные запахи: хлеба, травы, хвои, гниющей листвы — падалицы. Не одна туча, обвисая черными крыльями, переползла через деревню, и не один раз думала Маша о своей быстро и диковинно переменившейся жизни.

Неделю спустя после поездки в Плосково она управилась около печи пораньше. Лешка со старым армейским чемоданом перешел жить в ее хату. Он торопливо мылил щеку, брился, посматривая на часы, — опаздывал на работу. Перед этим сдали хату Черемухиным, а с утра было решено в селе Лубки ставить другим пристенок.

Маша подошла сзади с блинной заболткой, с минуту смотрела в стриженный под бокс круглый Лешкин затылок, млела и терялась начинать этот тяжелый разговор, спросила наконец:

— Ты забыл? Нужно в сельсовет ехать.

— За каким бесом?

«Забыл!» — ахнула.

Она попыталась улыбнуться.

— Да расписываться!

— Не к спеху. Еще успеем.

— А я бы сейчас хотела, Леша, — робко настаивала она на своем.

— Я бы хотел слетать на Луну, — недовольно сказал Лешка. — Бумага — не главное. Умные люди говорят. — И смягчился: — Не горюй, что ты заволновалась?

— Понимаю, — согласилась она, припомнив многие разговоры об этом. Некоторые считали, что загс действительно не основа, а формальность.

После этого разговора поселилась у нее в душе неуверенность. А Лешка был на редкость приветлив, заботился. Кончив работу, сразу бежал домой, начинал хлопотать по хозяйству, носил воду, сам поил телку, даже белье полоскать как-то взялся, но Маша не разрешила:

— У нас же разделение труда.

Он поднес к глазам ее ладонь, всю вдоль и поперек изрезанную въевшимися глубоко в кожу морщинками, тронул мозолистую огрубелость.

— Тебе вон как трудно одной!

Она радовалась: «Верка завидует, все-то у нас пока хорошо. А с росписью действительно успеем». Но ночью опять пугалась: ей казалось, караулит где-то тут, близко, несчастье. Все чаще Лешка вздыхал, кряхтел, перемалывая в себе непонятные ей мысли, и в темноте ловила она антрацитовый блеск его глаз. О чем-то упорно, неотступно думал, что-то ломал в себе. По три-четыре раза за ночь вставал к окну курить, глядел в рябое от звезд небо, на луну, заливавшую синеватым светом деревню, пытался понять, чем недоволен, в голове вертелись обрывки ненужных слов: сам себе объяснить не мог. Голой пяткой растирал о половицу окурок, ложился. Зверствовал, выматывая ее, в яростной страсти. Потом, опершись на локоть, она искоса разглядывала в темноте выражение его лица.

— О чем думаешь, Леша?

— Спать хочу, — и отворачивался спиной.

Однажды, сидя сбоку постели, сказал ей холодным, чужим голосом:

— Бедно мы с тобой живем. Хата плохая. Тряпье кругом. Мебели никакой. У людей не так.

Маша хотела спросить у него, куда он денет деньги, которые заработает в Лубках, да передумала. Она только сказала:

— Были бы руки — наживем.

— В шибаях, может, и наживу, — усмехнулся Лешка.

…Дни напластывались один на один, нагоняли все новые заботы. После дождей по скошенному лугу зеленой бахромой закудрявилась отава. Вплотную подступила уборка яровых. Поспел ячмень, вызревала рожь.