Леонид Корнюшин - Полынь

— Да нет, Леха, мякинка — куска не выходит. Сволочно!

— На стороне удается?

— Откуда? Шпалу не загонишь. А с воровством кончил.

— В самом деле?

— Бесповоротно. Перековка.

— Не тянет?

Зюзин глядит мутно в пол, промежду ног, бормочет неопределенно:

— Мало ль…

Черноволосая и миловидная жена его приносит что-то еще в миске, вкусное и душистое. Сразу поднимается целое облако пара, и в нем на миг утопают лицо Зюзина, комната и я тоже.

— Тяни, Леха, позабудь тревоги века.

В голове начинает шуметь — от водки, обилия пищи, теплого домашнего пара; я закрываю глаза и мысленно падаю в то голубое, что когда-то было, что утрачено и не воротишь…

— Как делишки в «курорте»? — пытает Зюзин, закуривая.

— Теченье обычное. Бодягин побег делал.

— Бодягин? Постой, постой, рыжий такой, что ль?

— И с кривым носом.

— Застукали?

— Да. В порядке дополнительной льготы одарили двумя лишними годочками.

— Натуральный исход. Кормежка псовая?

— Не ахти, но жить можно.

— Червь тоже живет, — Зюзин выпускает колечки дыма и долго следит, пока они не расходятся совсем, потом чешет ребром ладони подбородок и задумывается.

В комнату бочком, глядя на нас исподлобья, входит крошечный человечек в зеленом костюмчике — маленький мужичок, — ясными, безвинными глазенками оглядывает меня, переводит их на Зюзина, мигает удивленно и весь розовеет.

Зюзин испуганно трет ладони, огромные, шероховатые, покрытые трещинами, кряхтит, шевелится на стуле, — ему явно не по себе, матерому и познавшему жизнь с разных сторон, под этим чистым, омывающим сердце взором ребенка. Он бормочет постным голосом:

— Вот, Леха, произведенье мое.

— Пацан?

— Ага. Глазенки-то, глянь, — шелк аль небо.

— Глазатый. Может, Зюзин, вырастет отменный вор? Международник? Скудеют наши ряды — гибнут корифеи.

Налегая на стол тяжелыми руками, разинув рот с полным комплектом железных зубов, Зюзин скоренько наливается бордовой краской в тугих, с желваками скулах.

— Тому не бывать! — выдыхает со страшной силой, крепко жмурясь: ресницы влипают в сумчатые мешочки, кажется, они не отклеятся. Но ресницы чутко вздрагивают, омытые теплой влагой глаза Зюзина помягчели; поправляя на сынишке куртейку, он заключает:

— Так-то вот им в моргалки глядеть…

Женщина уносит ребенка, который что-то лепечет безвинное, а я опять погружаюсь в давнее-давнее, в худой памяти всплывает звонкая ледяная горка, замороженные лубки, чьи-то косички, руки матери, гладящие мою голову, ее голос, я даже раскрываю рот от потуг отыскать еще что-то, но все уходит. И сызнова я сижу с Зюзиным, он с бульканьем выливает остаток водки в стаканы.

— Соси! Со вступлением на другую планиду.

— Взаимно, Зюзин.

— Куда направишь стопы?

— Сам не знаю.

— В столице Родины не приткнешься: стальной закон прописки. Зюзин, выпив, морщит свой косо срезанный низкий лоб. — Хотя варьянт есть: одна имеется на примете. Разведенная. Бабец с комфортом — у ей две комнаты и телевизор «Темп». Холодильник.

— Она старуха?

— В соку. Тридцать с маленьким прицепом. Смотри, бытовой вопрос — хлеб жизни!

— Надо обдумать.

Вывернув локоть, Зюзин щелкает кнопочкой, включает телевизор. На молочно-белом экране появляется актриса, очень толстая, она заламывает руки и произносит почему-то свистящим шепотом:

— Если бы он меня любил!..

Зюзин быстро выключает, сердито бубнит:

— Любовь — предрассудок…

Уже раздетые, перед сном, на балконе докуриваем папиросы. Гул машин трепетно и глухо поднимается сюда, на девятый этаж, и перед сполохами огней, дрожащих над городом, под звездами неба, я вижу себя потерянным, точно иголка. Когда-то, перед Колымой, мне цыганка нагадала счастливую судьбу. Маленькая черная женщина в радужной шали врала про какой-то большой личный интерес, про любовь, бессовестно врала за мятую пятерку. Ах, цыганочка, за волосищи бы тебя да головой об стенку!..

— Житуха была вольная. Чего? Имели хрустящие и про черный и про красный денек, — откуда-то издалека, точно с облака, доносится голос Зюзина. — Но мы, Леха, отпотели за нее. Нам сполна всунули: ты шесть, я семь с половинкой — срок! Тут соображенье пускай возьмет верх над черной бездной наших душ. Думаешь, я вполне легко клюнул на перековку? Заблужденье. Иногда та жизнь приснится, аж пот прошибет, лежу и думаю: «Вор ты по крови, Зюзин, в Одессе крал, в Ростове, в Воронеже, в Москве, имя заимел на этом поприще — и на, псу под хвост, к сознательности потянулся». Вникаешь? Зато с этой другой жизненной медалью, с которой теперь живу, сердце не екает, когда на горизонте дорогой товарищ в фуражечке с красным околышем появится. Должон, Леха, взвесить — не пихаю тебя на стезю строителя с моральным кодексом. Твоя личная инициатива, но запомни: как бы мы под старость не обрисовались вонючим грузом в виде мешка с костями.

— О старости, Зюзин, я пока что не поминаю. Мне двадцать семь! Еще не оплешивел.

— Я в перспективе истории.

— А на историю чихал. Но что товарищ в фуражке не караулит — весьма существенный факт.

— Еще бы! Свобода — освежающая волна.

— Кидаешь афоризмы?

— С ними легче осознать красоты жизни, — Зюзин смеется.

В балконную дверь просовывает голову зюзинская жена.

— Спать пора, мальчики.

— Мы закругляемся, — кивает головой Зюзин.

— Слушай, есть у меня дружок — Митя Афанасьев. В газете прочитал: тянет железнодорожную ветку где-то через тайгу, — говорю я. — Начальник стройки. Адрес списал. Твой взгляд?

— Паскудно. Та же Колыма, но без конвоиров. Комары сожрут. Вообще завтра направим стопы к Марине. Железо надо ковать, когда оно мягкое…

Минут через двадцать я засыпаю, падаю в какую-то пустоту.

Днем я бреюсь, вакшу ботинки, чиню штаны и даже глажу их — смехота невозможная, но выхода нет. Мать Зюзина, старуха, следит за каждым моим движением, как черный ворон. В половине пятого является Зюзин и говорит, что он позвонил этой Марине и что она будет ждать нас.

Зюзин оглядывает мои штаны, качает головой, вынимает из шкафа свои новенькие, серо-стального цвета, таким же образом меняю рубашку, отыскивается и зеленый, в крапинку, галстук, и это уже совсем другое дело.

— У тебя рожа внушает доверие, — Зюзин хмыкает, — не рожа уголовника — побачим…

И мы едем с ним в каком-то трамвае около получаса.

В подъезде большого серого здания во время ожидания лифта наставляет:

— Никакой грубятины. Ты вольный человек, на севере мыл золотишко, но поскольку честен, как бог, ничего не украл, состояния не скопил, свободен душой и гол, точно бритый затылок. Дошло?

— Вполне.

Еще не доехав до этажа, слышим рыдание радиолы.

— Завела, — резюмирует Зюзин. — Опыт!