Леонид Корнюшин - Полынь

— Ты уже уходишь? — спрашивает женщина испуганно.

— Да.

— Совсем?

— Совсем.

— Не знаю почему, но мне, знаешь, было бы приятно встретиться еще раз.

— Кто знает? — пожимаю плечом. — Тужить особо нечего. Ни тебе, ни мне.

— Я тебя понимаю. Ты все-таки честный. А ты куда теперь?

— Не знаю. Куда-то надо.

— Только, парень, не женись пока. Это я тебе совет даю как женщина. Если хочешь — даже как мать. Добейся чего-то, а потом подумай. Ужасная дрянь — болтающиеся мужики.

— Разбуди, пожалуйста, Зюзина.

— Хорошо, Алеша.

Зюзин моргает со сна пьяными глазами, я натягиваю ему на нос кепку и подталкиваю к двери. Он ничего не понимает:

— Черт… Куда ты? Дождь же!..

Дождь неистовствует, и мы стоим около столба, под упругими струями, обливающими нас с ног до головы. Зюзин кричит мне прямо в открытый рот:

— Ты что, не поладил?!

Я поднимаю голову и вижу высоко в открытом окне среди бешено извивающихся молний встрепанную голову Марины, и мне слышится вдруг осенний, грустный крик журавлей, тонкой иглой вонзающийся в сердце.

Мы бредем по мокрому сонному городу.

— Наклевывалось на полную катушку, — бормочет Зюзин, все еще ничего не понимающий. — Объясни, в конце концов, из-за какого беса не снюхались?

— Так лучше.

— Гад ты, Тузов, — хрипло и страшно произносит тихим голосом Зюзин. — Я-то старался. Скотина ты тупая. Ишак! На тебе возить оцинкованные гробы.

— Молчал бы.

По какой-то неписаной статье мы все-таки приходим к общему знаменателю, умолкаем, садимся в такси и едем по Садовому кольцу на вокзал. Под колеса машины с шипением катится радужная пыль огней — осколки чужих радостей. В вокзале, набитом пассажирами, Зюзин криво дергает толстой щекой:

— Куда ты решил?

— Дай мне на билет.

— Ого, он едет по билету! Нету у меня…

— Я тебе не хотел напоминать… Ты, наверно, забыл, как брал у меня в свое время бумажки?

— Сто тебе чертей в печенку, Тузов! — ругается Зюзин, но двадцатку все-таки с кряхтением выскребает, мусолит в пальцах и протягивает мне. — Далеко?

— Я говорил — в тайгу.

— Смотри, «дом отдыха» еще об тебе поплачет.

— Посмотрим, пророк.

— Куда ты? Конкретно?

— Куда? Куда? — переспрашиваю и я. — Да хотя бы к Митьке Афанасьеву.

— Вряд ли нужно. Ты бы лучше в Саратов махнул. Домой. Родители встретят.

В Саратов… Каждый камень — болячка; там живет отец, отказавшийся от своего сына-вора. Нет, в Саратов возврата нету — как река не переменит свое течение.

Красноярский отходит через двадцать одну минуту. Билет я не покупаю: тащиться в Сибирь без копейки не очень-то весело.

Дождь кончается, только падают с шорохом крупные одинокие капли. Пахнет мокрой пылью, листьями и дорогой, неведомой и прекрасной…

И снова зазывно мигают передо мной огни путей, уходящие в укутанную сумерками даль. Те же зеленые, синие, красные огни… Мы стоим на платформе.

Зюзин покусывает зубами черенок пустого мундштука, молчит и плюется. Только мы двое торчим около вагонов — две сироты, две горькие плакучие ивы, вывернутые жизнью. Впрочем, Зюзин уже пустил корни.

— Бывай, Леха! — он жмет мой локоть, а глядит вбок, в землю. — Бывай! Я все же люблю тебя.

— С приветом и вниманием! — весело отзываюсь я.

— Влил бочку яда и еще скалишь зубы?

— Святой Георгий сказал: не точи топор на ближнего.

— Болтун! Я читал и Ветхий и Новый завет. Святой Георгий такого не изрекал. Болтун!

— Плохо читал. С перепою.

— Злословишь, Леха, а меня кровавая слеза прошибает, как подумаю о твоей судьбе.

— Ну прощай, что ли. Спасибо за брюки и деньги.

Тискаем руки, я впрыгиваю на подножку, чувствуя необычную легкость в теле, прислоняюсь затылком к железной стенке. Платформа удаляется, фигура Зюзина становится все меньше, крошечной, и пропадает в ночи.

Ранним утром на третьи сутки поезд приближается к таежной станции Чернуха. За окнами лес, ели и дубы карабкаются прямо на насыпь и стоят около рельсов, как часовые. Иногда возникает простор: роскошные долины с изломистыми и синими пятнами озер, и тогда я еще острей испытываю соленый пот на груди и спине: в вагоне стоит адская жара, а мысль о купании приводит в трепет. Поезд часто останавливается прямо в лесу, я вдыхаю запахи и рву цветы. Их очень много, они подмигивают своими безвинными лепестками, а мне отчего-то боязно брать их в свои ладони. Цветов я нарвал столько, что они стоят в каждом купе — женщины-пассажиры мне исключительно благодарны. Особенно в восторге от моей щедрости женщина с младенцем: измазала щеки и нос желтой цветочной пыльцой и все благодарит меня. Восторженное состояние не разделяет, пожалуй, один лишь старик в льняной паре, то и дело хватается обеими руками за левый бок, где расположен грудной карман, чешет пальцем нос, следит за каждым моим движением.

Высаживаюсь в Чернухе — это моя конечная станция. В сорока километрах отсюда на северо-восток располагается хозяйство Афанасьева.

Мне объясняют, что часа через полтора оттуда должны быть машины — приедут за материалом и смогут прихватить меня.

Чернуха — это тоже стройка. Должно быть, лет пять назад стояло одно деревянное здание вокзала, по которому я сейчас прогуливаюсь, а теперь между деревьями виднеются крыши домов, черные логовища свежих котлованов, клетки возводимых стен, хоботы кранов. Люди, сошедшие с поезда вместе со мной, куда-то исчезают: осталось лишь человек десять, слоняющихся, как и я, без дела в ожидании машин. С одним из этих я разговариваюсь: едет не к Афанасьеву, а в леспромхоз — на заработок из смоленского колхоза. Мужик низкорослый, заросший страшной щетиной, с фанерным чемоданом, перевязанным шпагатом. С ним двое, но в разговор не вступают, покуривают в сторонке. Пилы и топоры перевязаны тряпками и сложены в кучу.

— Условия тут не ахти — ребята ездили, но деньжонки платят, — рассказывает мужчина, странно подмигивая одним глазом. — За лето до покрова кой-чего можно царапнуть. Деньжонки покедова дают свою политику.

Он скуривает папироску, но окурок не бросает, а закладывает за ухо, даже клок газеты прячет в карман, щурит желтые глаза на лес.

— Человеку много ли надо…

Через несколько минут они цепочкой, один за одним, точно гуси, бредут по дороге, болтая связанными пилами.

В буфете я выпиваю бутылку теплого и кислого пива, стопку водки и выхожу на улицу.

День только начинает разгораться. Солнце, окруженное розовым маревом, висит в бледном небе. Лес, уходящий в бесконечность, крыши и желтая, выгоревшая трава — все окутано этим едким миражным облаком.

Кажется, за всю жизнь не припомню такого дикого лета, словно я попал в пустыню Гоби или Сахару.

Рубаха и штаны, услужливо подаренные мне Зюзиным, в один миг пропитываются потом. Зерна влаги стекают с ушей, ползут в рот, выедают глаза.