Леонид Корнюшин - Полынь

— Бежим под дерево. Скорей! — Ася тащит меня за руку. — Ты смелый! Мне с тобой ничего не страшно.

Дождь выплескивает как-то сразу. Густые лапы елки спасают на какую-нибудь минуту, но мы удачно перебегаем под другую. Вода льет и клокочет, точно целое море опрокидывается над тайгой. Мы погружаемся в полумрак.

Я прижимаю к себе девчонку. Я весь в сладком тумане. Упирается кулачками в мою грудь, смотрит напряженно, не мигая, и я чувствую, как напружены ее гибкие ноги.

Мне жутко хочется ее целовать — чистую и свежую, пахнущую только что распустившимися цветами, но она смотрит из какой-то дали на меня, точно из другой земли, — знакомая и чужая.

— Можешь меня полюбить? — спрашивает она скороговоркой, улыбаясь одними губами и не подпуская к себе.

Мог ли я ее полюбить? Я уже слышу какие-то другие звуки в мире, вижу, как стал чище. Этот лес и сам я прочистился, что ли, и не злобятся глаза так, как прежде, не кусаюсь — с самой той встречи, как я ее увидел.

— Я могу, могу…

— Бежим под дождем! Так здорово…

Я не успеваю ничего сказать. Она похожа на молнию, только треплется по гибким коленям подол платья и мотаются косички. Я лечу за ней, разрывая кусты, болтая длинными руками, я пьяный, и ничего нет для меня — ни гнуса, ни жары, ни холода, ни прошлого — я в синей пустоте…

Вымоченные до нитки, мы медленно бредем к палаткам. Дождь все еще льет, но мы не пытаемся от него защищаться. Ася босая, босоножки держит в руках. Впереди виднеются огни — вероятно, подтягивает свои силы вторая бригада.

Ася в сумерках жмет мою руку.

— Мне очень хорошо!

— Не простудись. Мне тоже.

— До свидания, Алеша.

Она растворяется мгновенно. Я провожу ладонью по лбу и глазам. Я шепчу: «Не для тебя… себя обманываешь… Чужая песня». Я нюхаю руки — они пахнут земляникой, лесом — иным, чем до сих пор пахли.

Акимов выползает из палатки. Дышит в лицо перегаром водки:

— Спятил, что ли? Лезь в сухое — пол-литру давим.

Опять у них прежнее, известное… А я смеюсь, хохочу на всю тайгу, на белый свет, совершенно ошалевший от счастья и, наверное, такой непохожий на себя прежнего, что от меня, как от чумного, отскакивает даже Акимов…

В нашем холостяцком житье происходит перемена: приехала в отпуск жена Акимова. Это плоская длиннолицая женщина с золотым зубом. У нее странная фигура: широкая кверху и узкая книзу, грудей, кажется, совсем нет. Волосы выкрашены рыжей краской В палатке плавает запах духов — щекочет мужское обоняние. Акимов ходит как опоенный, не кряхтит, не вздыхает — он счастлив.

Глядя вбок, бормочет:

— Радость надо хватать голыми руками…

Зубрилов приказывает разбить им палатку рядом.

Посмеивается:

— Пусть нежатся голубки.

Женщину зовут Маргаритой. Иногда она развлекает нас: играет на гитаре, поет цыганские песни и танцует. Поет она гулким, каким-то барабанным голосом.

Акимов упоительно шевелит тонкими губами, поедая взглядом спину супруги. Иногда Маргарита танцует твист. Узкие бедра ее приходят в невероятные движения. В таком случае кто-нибудь из рабочих уходит, поругиваясь сквозь зубы:

— Развели тут, крохоборы!

Акимов мне поясняет:

— На работе ее ценят. Мы с ней жертвы.

— Жертвы?

— Да, быта. Нас сгубил быт.

— А не ты ее?

Несмотря на внешнее буйство, что-то в ней есть такое, упрятанное, глубокое…

А в мозг мне все сочатся и сочатся слова Акимова:

— Ее надо осмыслить — самородок.

Зубрилов, когда остаемся наедине, выносит заключение:

— Вместе этим людям быть нельзя. Невозможно!

Маргарита приглядывается сперва к Зубрилову, потом, не получив взаимности, — ко мне. На поляне она жарко сжимает мне руку, близко придвигает глаза. Не то какие-то собачьи, не то растерянные, с наивными искорками. Тоже поплавок в житейском океане… Мне в них смотреть больно. И я ей говорю, чтобы не ранить, чтобы уберечь, опять и опять не узнавая перемены в себе — не сентиментален ли я, Тузов, делаюсь:

— Брось. Выкинь из головы. Остынь, оглянись ты маленько. Брось ты к черту все это, ей-богу! Акимова брось. Себя брось — беги куда глаза глядят. На работе похихикивают? Догадываюсь. А ты презрей. Думаешь, я святой? Такой же. А паскудно. Поняла? Романсы пой, а рукоприкладства Акимову не позволяй. Зазвезди ты ему. Силу в тебе почувствует.

Она едва слышно шепчет:

— Вот… Ишь ты… какой, смотри! — И, по-детски краснея, отходит и оглядывается на меня.

Акимов же размышляет:

— Это, Алексей, жестокая женщина. Ее била судьба, но она выдержала смертельные удары. Кажется, только я один ее понимаю. Скрутила меня.

Зубрилов мне говорит:

— Людей, как бы то ни было, надо все-таки уважать.

А в общем-то живем без приключений. Злосчастный «козырек», над которым мы изрядно попотели, остался далеко позади. После него выпилили уже целый километр. Но впереди завидного мало: овраг, размытый карьер, зубья известняка, — все это придется рвать, выравнивать, приводить в божеский вид. После дождей нам немного легче. Иногда встречаюсь с Асей. Настроена враждебно: повлияли, возможно, трезвые товарищи, пояснив, что я элемент малоблагонадежный. В бригаду несколько раз наведывался Дубенко. Привез смену постельного белья, новенькие желтые тумбочки, робу. Видимо, он и наговорил Асе про меня.

Она ускальзывает всюду, неслышно и незаметно. Иногда я караулю ее, но девушка похожа на ветер. Неуловима. Я сжимаю кулаки в карманах штанов. Солнце мне кажется тусклым. И несправедливой вся эта земля, воспетая поэтами. В столовой сталкиваемся лицом к лицу. Она прижимается к стене, давая мне возможность пройти. Брови ее подняты, глаза ледяные.

— Не ходите за мной… Пожалуйста, Алеша, мне не хочется. Вот… отступите… Вот и все, — и прошмыгивает мимо меня торопливо, с опущенными глазами.

Я знаю, что ничего не докажу. Ничего…

В четверг во время обеденного перерыва около палаток появляется «Волга» Афанасьева. Мы уже все знаем, что его забирают от нас, — переводят куда-то выше. Стоим под старой, раздвоившейся сосной. Дмитрий подозревает:

— Сердишься, что тогда не угостил? И завидуешь?

Смотрит Афанасьев по-прежнему выше меня, на макушки старых темных сосен.

Я пожимаю плечами.

— Жизнь есть жизнь, Алексей.

А я опять говорю старую фразу — почему-то она не сходит с языка:

— Всегда знал, что ты хороший человек. На работу устроил.

Афанасьев прищуривается:

— Да? Ну до свидания, — сует руку и, забыв уже обо мне, идет к машине.

Минут через пять тайга заглатывает «Волгу». Лишь легкая пыль бурунчиками висит некоторое время в воздухе, затем и она гаснет. Мне чего-то жаль, но чего — я не знаю точно.

Бубнов не совсем понимает происходящее. Почесывая грудь, долго сощуренными глазами смотрит в ту сторону, куда уехал только что Афанасьев.