Леонид Корнюшин - Полынь

— Объясни: нормально подобное?

Я спрашиваю:

— Что именно?

— Ну, бывший наш… Скользкий, угорь, — и туда, в верхи… А?

— Им видней.

— Кому?

Я показываю глазами на небо. Бубнов тоже смотрит вверх, потом себе под ноги.

Я натягиваю рубаху: пора тол закладывать под берег оврага.

А когда отдыхаем после взрывов, начинает снова:

— Ответь!

— Он, видимо, хороший организатор, — говорю я.

Мы смотрим, как тягач, хрипя и вздрагивая, тащит целую гору шпал на наш участок, визжит трагично — вот-вот заплачет от тяжкого труда.

— Его раскусят, ты прав. Иначе нельзя. Его еще спустят… хотя… кто знает…

Я стараюсь ни о чем не думать. Моя голова никогда не занималась сложным анализом жизни. Я плавал по мелким речкам. В уши сочится бубновский басок:

— Хочу докопаться до некоторой закономерности, — Бубнов поправляет очки, яростно отхлестываясь от гнуса. — Вот, — он загибает палец, вымазанный в глине, и смотрит на него, точно впервые видит, — человек взбирается сюда, — кивает в небо, — потом сюда, — кивает на землю между ног, где валяется окурок. — Логический орешек?

— Судьба, Бубнов. Судьба играет человеком.

— Вся жизнь, какая б ни была, в наших руках.

Бубнов обхватывает колени и задумывается. Он похож на Архимеда.

— Идем-ка лучше грызть тайгу. Зубрилов ругается, — встаю я.

Руки мои потрескались, в царапины набилась пыль, и они сильно болят, особенно ночью. К концу дня мы втроем спиливаем и уносим с трассы тридцать четыре дерева.

Затем шашками тола подрываем пни — это гораздо эффектней, чем выдирать их корчевателем: и быстрей и меньше затрат. Группа по очистке сучьев жжет костры, а под благодатной завесой дыма, желтого и едкого, точно горчица, мы все-таки отдыхаем от страшного гнуса.

Акимов сегодня чем-то озабочен. Всю смену молчит, уходит немного раньше какой-то полинялый. Наши палатки в километре отсюда. Я вижу, как за кустами бежит Акимов, он похож на хищную птицу со своей длинной, жилистой шеей и журавлиными ногами. Бубнов внимательно наблюдает за ним из-под козырька ладони. Поворачивает ко мне удивленное лицо:

— Что с ним?

— Трагедирует, пингвин.

Встречает нас еще больше скисший, весь опустившийся, глаза бесцельно блуждают, губы трясутся, будто он смеется. Лицо стало еще длиннее.

Маргарита оставила ему клочок бумажки, записку: «Не ищи меня, Коля. Пустое все это. Буду одна жить».

В эту ночь он напивается до бесчувствия. На него противно смотреть: из глаз льются слезы, патлатый, вывалянный в земле, он дико топчет ее фотографию, а когда я засыпаю, то слышу, как клекот воды, озлобленный голос Зубрилова:

— Опаскудился сам и сделал такой же ее. Жизнь хочешь в гальюн превратить. Слабак! С такими дерьмовыми нервишками полезай в красный ящик. Научись жить!

Я крепко закрываю веки и зажимаю уши. Какое мне дело до чужой судьбы? Надо в себе еще разобраться. А солнце и жизнь вечны, и в какие-нибудь райские времена меня уже не будет; из меня вырастет лопух, ни одна грешная душа не помянет, — зачем же я живу?!

Мучила жара, а теперь дожди. Четверо суток льют почти что без перерыва. Тихие, мирные, без гроз и громов, они наполняют тайгу непередаваемо-грустными шумами. Земля расхлюпалась. Из оврагов тянет грибной и осенней сыростью. Грибов — великое множество. Мы их варим, жарим, эти белые, никогда не видевшие людей грибы. Брезентовые куртки нас не спасают: набухают, становятся железными. Штаны тоже, а на сапоги невозможно смотреть — раскисли, как губки. Самое скверное — негде сушить одежду. Костры гасит дождь. Печек в палатках нет. Устраиваем приспособление: посреди палатки вырываем ямку, в ней разводим маленький огонь и так сушимся, обступив его со всех сторон.

И, несмотря ни на что, работаем. Бубнов и четверо рабочих обслуживают бульдозер и грузят породу на самосвалы. Прибыло пополнение: группа молодых парней. От них узнаем: кончили срок службы — и сюда, гнусовую тайгу покорять. Баян привезли. В житве несколько повеселело. Я тружусь на пару с Акимовым.

Какие-то скрытые, невидимые простым глазом силы все время толкают нас друг к другу так же неотвратимо, как закон инерции толкает пущенные на путь вагоны.

В нас, видимо, сказывается родство душ. Мы точно спутаны одной веревкой. Я благодарен Акимову, что он молчит, он мне — за то же самое. После пафоса и рыданий уже больше не разглагольствует, посерел и похож на вяленого сазана.

Иногда Акимов гундосит песни. Бриться он бросил. По моему предположению, у него должна вырасти роскошная бородка.

Мы пилим ели. Это старые крепкие деревья. Смолой измазаны куртки и руки. Смола как спирт — даже кружит голову. Во время перекура мы иногда разговариваем. Начинает, как обычно, Акимов:

— Надолго думаешь задержаться?

— Время покажет.

— Что мы заработали: псу под хвост!

— Пропиваешь.

— А ты?

— Я коплю состояние.

— Зеленый наив. Увезешь ревматизм и прочие дары.

— Иди к черту! Тошно! Нам хорошо платят. Не пей.

— Про меня что-нибудь знаешь?

— Знаю.

— Уверен, что зря выпустили?

— Отстань.

— Я сильно трудился, Алексей.

— Где маячил?

— Триста километров от Вологды. Места не столь отдаленные, но памятны. По гроб не забуду!

Акимов молча скрипнул зубами.

Подходит Зубрилов. Куртка, лицо, брюки — все в грязи. Как всегда, деятельный.

Просит закурить. Объясняет, что делать дальше: будем рвать крутой склон оврага, нужно завалить его, сюда прибывают грузовики, бульдозеры, экскаваторы, — словом, готовится штурм. А мы уже и так еле волочим ноги.

— Тол закладывайте прямо по флажкам. Давай, ребята, — Зубрилов взглядывает на часы. — Минут через тридцать-сорок придут машины.

Бикфордов шнур тушит дождь: нам приходится укрывать его еловыми лапками. Пока огонек скользит под зеленью, мы отбегаем. Тычусь лицом в мокрую траву, в раскисшую землю. Земля скрипит на зубах, ею забиты уши и ноздри, трудно дышать.

Акимов сипит в ухо, но я не слышу — видимо, матерится. За дождем плохо видно движение машин, но гул моторов в перерывах между взрывами стоит очень сильный.

Нас отыскивает Бубнов. Что-то сует нам в руки.

— Лопай, ребята: Ася угостила. Велела всем дать.

Изюм без косточек, сладкий и пахучий. С тех пор как встретил в столовке, больше я ее не видел. При упоминании о ней во мне начинает дрожать тонкая больная струна. Раскисаю, что ли?

Нет, другое… Из темных тайников души черной липкой мутью поднимается обида. Пленкой застилает глаза. На них наворачиваются слезы, горькая, разъедающая накипь. «Сопляк зеленый!»

Кто-то темный склоняется ко мне.

— Двигайте к бульдозерам. Что вы уши развесили?

Зубрилов неутомим, как ишак, и мы трусцой бежим за ним по испаханной гусеницами земле.