Леонид Корнюшин - Полынь

— Хороши. А я корову высматриваю.

Обедали они в кафе. Обратно ехали нешибкой, ровной рысью. Около мельницы, миновав мост, Василий Федорович вылез из телеги, затем закурил и стал оглядывать чертившее колесо. Иван, покусывая соломину, глядел вниз, в спокойную зеркальную воду озера. Там, в прозрачной воде, между атласных широких листьев лилий, недвижно, как колоды, дремали огромные темные сомы. В желтеющих камышах тихонько ходил и шептался ветер. Иван испытывал потребность сказать что-то важное и значительное. Этот тихий, дивный покой, эти дремавшие сомы и содрогавшаяся, белая, обсыпанная мукой мельница были как будто из сказки.

— Жизнь! — сказал Иван, понимая под этим духовное здоровье, крепость и мудрость, но Василий Федорович нахмурился, точно услышал в его словах еще и другой, снисходительный оттенок. Он искоса, с хитрой насмешливостью и как-то быстро взглянул на него.

— Одного такого человека заносил к нам бог, — сказал он, удерживая на лице все ту же неясную улыбку. — Так он мне, темному мужику, втолковывал, что ежели мы отроду не сносили хорошей обуви, не ели из фарфору, то нам это и не в надобность, а что в надобность ему, да не нам. Вот куда подвинтил-то! — Василий Федорович помолчал, докурил папиросу, положил в жестянку окурок и сказал дальше: — Только этот знахач прошибся маленько: мне тоже в хорошей жизни охота пожить, ишаки нынче вывелись. Телевизор или же, скажем, холодильник мне тоже не помешают. Но ежели взять ванну, то это так себе — в русской-то бане куда способней, никакого даже сравнения. Один березовый веник вылечит десяток мигреней. — Василий Федорович заметил, что Иван порывался что-то сказать, и замолчал, вопросительно поглядывая на него.

— Я ведь, дядя Василий… не против даже… — он запнулся, — совсем остаться у вас. В университете я не ахти как блистал. — Иван намеревался сказать, что туда его устроил отец и ему от этого стыдно, но он держался и, помолчав, признался: — Трояшник — моя высшая оценка.

Василий Федорович долго молчал, как бы не понимая того, что ему говорили.

— Значит, какого-то толкового хлопца выпихнул, а совесть дала об себе знать?

— Ребятам… невозможно в глаза смотреть.

Старик с пониманием покачал головой. После молчания спросил:

— В деревню, выходит, сплавляють на выучку?

Такое замечание оскорбило Ивана, ему казалось, что он уже после работы с мужиками имел право становиться с ними в один ряд.

— Я не хуже мужиков косил, — напомнил он.

— Косил ты, к примеру, так себе.

— Так научусь же! — воскликнул Иван с той искренностью, которую должен был оценить Василий Федорович, не заметивший, однако, ее. Он смотрел на племянника как на шаловливого и не такого уж безобидного ребенка.

— Ай в мужичка поиграть захотел? Вон и бороденка у тебя, это тоже в моде нынче. Так мы таких-то игроков, промежду протчего, видали!

Задетый за живое, оскорбленный этим резким отпором, Иван замолчал, отчетливо вспомнив свой разговор со сторожем Егором Ляховым. Как-то в конце августа Иван зашел в сад — такие ароматные, такие дивные запахи спелых яблок текли оттуда, что нельзя было пройти мимо, не окунуться в эту глубокую тишину, изредка оглашаемую лишь смехом и визгом работающих девчат и баб.

Сторож Егор всегда был «выпимши», как он говорил о себе, всегда ходил заросший щетиной и вывалянный в сенной трухе, почти весь день толкался в сельпо, сманивая на «чекуху» и отпуская всякие шутки. Посасывая черную гнутую трубку и с промежутками сплевывая на землю, маленький, небритый, в расстегнутой выгоревшей гимнастерке, с голубой серьгой в левом ухе, с низким морщинистым лбом, но полностью сохранившимися белыми зубами, в которых бегал обкусанный черенок трубки, Егор спросил:

— Как она, брат, жизня, племянничек? — И, не дав ответить, поймал белую мягкую руку студента, с нарочитой шутливой значительностью пожал ее, притягивая к себе вниз, все пронзительней, остро и умно въедаясь в глаза молодого человека своими цепкими веселыми зрачками. — А ты чего бородку-то не броешь? У нас вон мужики с этим-то покончили! — И он потрогал свой голый подбородок. — Заходи в гости.

Низкая хата его озарялась жарко топившейся русской печью. Жена Егора, худая, высокая, с очень добрым выражением на лице, с выбившимися из-под платка волосами, ловко подкидывая ухватом, вдвигала и выдвигала чугуны.

— Ты вот, племянничек, закуси-ка пирога, — сказал Егор, пододвигая к нему жестяной противень, по краям которого ползали мухи.

— Да нет, я сыт, спасибо.

Егор отодвинул противень, засмеялся ему в лицо и промолчал.

— Не приставай, малец, вишь, брезговает, — встряла жена Ляхова, одновременно как бы и извиняясь за то, что не совсем чисто, и в то же время давая понять, что слишком чисто бывает у тех, кто ничего не делает.

— Ей-богу, я только что позавтракал, — сказал Иван, краснея оттого, что она так прямо выразила его состояние.

Провожая студента к концу сада, Егор протянул ему жесткую руку и, глядя своими оголенными зрачками в одну точку, сказал:

— Не вся та жизнь, брат, что в высоком-то окне.

Иван не понял, что значила эта фраза, но чувствовал, что она отвечала на какой-то важный вопрос жизни, смысл которого был неясен ему. И слово «племянничек», прозвучавшее явно иронически, было, очевидно, исполнено того же смысла. И, испытывая неосознанную еще враждебность к этому сторожу, к его хориной, ничтожной, как он считал, жизни, выходя из сада, Иван бормотал:

— Сгниешь — и ни одна душа не узнает. Несчастный пропойца. Нашелся философ! — И, однако ж, чувствовал, что бормотал-то от уязвленного самолюбия и бессилия своего.

То же самое было и сейчас, при разговоре с дядей. Тот же, что у сторожа, склад мысли его разбивал логику ума Ивана, как ни напрягался он в усилиях доказать что-то. И, заметно обескураженный и будто ущемленный, он проговорил:

— Идейный ты, дядя Василий!

— Да и у вас, у ребяток, зубенки острые, как шилья. Будь здоров, попадись на них! Вот ты за косьбу себе уже медаль спрашиваешь. Косьба-то у тебя, оказывается, особенная — геройская! Покуда рановато, племяш, похарчись тут годиков двадцать. — Василий Федорович вдруг словно опомнился и укорил себя за суровость, он мягко улыбнулся, этим показывая, что злобы у него на душе не было, но и особой доверчивости тоже. Он сел в телегу и стал разбирать вожжи, но в это время из-за поворота на настил моста выехала, бренча ошинованным ходом, подвода возвращающихся с ярмарки деревенских. Сзади телеги шла привязанная медно-красная, с обломанным рогом, мелкой степной породы корова-первотелка. Бодров и Агеев были заметно навеселе. Когда они остановились и вылезли из телеги, Агеев спросил:

— Глянь-ка, Василий, как на твой глаз?