Андрей Скубиц - Легко

Я:Значит, это неправда, что вы… что вы терроризировали других цыган — ваша семья? Что вы у них забирали железо и медь, даже грибы, если вы с ними где-то сталкивались?

Агата:Если мы с ними где-то сталкивались? Это они к нам, на нашу землю ходили собирать! А там им нечего делать! Пусть свое покупают! Мы же не богачи, не обязаны других обеспечивать! Франц пошел с ружьем, и вопрос решился!

Я:Да вы же все занимаетесь одним и тем же!

Агата:Ничего не тем же. У нас — свое, у них — то, что им подарили.

И пялится на бурек. А бурек ей не подарили, что ли? Или она его заработает? Сделает Шуличу минет?

Ничего подобного я в своей жизни еще не слышал. Зачем понадобилось говорить с тем, кто все больше и больше раздражает. А она действительно мне все сильнее действует на нервы.

Вот тебе пример. Молодая деваха, которая могла бы быть по-своему даже интересной, — такая дикая, на все ей наплевать, острая, вульгарная, с формами — такая конкретная. Необычные глаза. У нее есть муж, который, наверное, убил бы меня, если бы слышал, что она со мной разговаривает. Наверное, убил бы и ее, пока она не вскочила бы и не стала меня убедительно молотить ногами, расцарапывая лицо, мол, это он во всем виноват, это его вина, а я знаю, где границы. Маринко вмиг бы утешился, они вместе утешились бы, а я — однозначно злоумышленник. Злоумышленник в шкуре спасителя. Ее спасителя, не Маринко. Потому что Маринко, судя по всему, неисправимый психопат, и ему никто не захочет помогать. Пусть себе гниет в тюрьме. А вот она — женщина. Женщины в принципе нормальнее, их суперэго больше. Ну хорошо, и что дальше? Каждый раз, когда спрашиваешь ее мнение, приходишь к выводу, что она глупа как доска, получаешь от нее такого рода заявочки: во всем виноваты другие, весь мир в заговоре против них, у них есть своя собственность, но при этом они последние бедняки. Чего же она себе не признается? Никто в мире не ангел, почему же она хочет им быть? Как можно помочь бабе, глупой как доска? Если бы она была «Мисс Южная Каролина» — тогда и то с большой натяжкой; а такой — такой нужно немного побольше мозгов, чтобы понять, с какой стороны нужно ждать помощи. А она вместо этого демонстрирует верность своему Маринко. Своей семье. И это видно в каждом ее ответе, при всем том что, может быть, сама она, инстинктивно, хочет чего-то другого, чего-то нового. А это плохо. Очень плохо. Почему она тогда, наверху, сказала, что больше не хочет быть с ними? Или это была просто часть задуманного плана? Тогда они должны были выбрать для такой роли кого-нибудь поумнее. Правда, с этим у них сложности. И все это знают, хотя и любят с ними фотографироваться на публику, громко протестуя против депортации. Черт возьми, цыгане к этому привычны, к депортации, это часть их ежедневной борьбы за выживание. И точно в подтверждение моих мыслей слышу:

Агата:Нужно выжить.

Да. Выживешь ты, если ты такой дурак. И потом еще наши специализированные службы, которые в этом случае говорят так, как Шулич.

Шулич:Вот это мне как раз понятно.

Шулич сгибается над углями, в руке у него сложенный в несколько раз кусок жирной, мятой бумаги, в которую был завернут бурек, он вытягивает руку с бумагой и выхватывает бурек за край, одно движение — и вот он у него в руках. Размахивает буреком, чтобы остудить.

Шулич дует на бурек: Пш-ш-ш…

Я:Что вам понятно?

Шулич осторожно размахивает буреком, осматривает, поднимается ли от него дымок. Потом быстро схватывает его с другой стороны, пытаясь с ходу разломить на две части. Тут он, видимо, обжегся, морщится и быстро перебирает пальцами, тем не менее операция удалась, он садится по-турецки и начинает заворачивать бурек в бумагу.

Шулич:Ну это. Свою территорию нужно охранять. Нужно немного подождать, чтобы тепло разошлось. А если бы я его оставил дольше, он бы сгорел.

Смотрю на него. Вот, авторитетная речь полицейского из Фужин, который наверняка все время, пока учился в училище для ментов, старательно охранял свою территорию в Фужинах, чтобы не проникли соседи из Степаньского района. Тогда это называлось народной милицией.

Я:Вы понимаете, что говорите?

Шулич:Конечно.

Я:Значит, по-вашему, и те, что внизу, жители Камна-Реки, тоже охраняли свою территорию, не так ли? И тогда, когда нас развернули в Малых Грозах, тоже?

Шулич:Конечно.

Я:Ну а мы, кто мы были тогда?

Господи, как мне не хватает Презеля! Почему его нет? Да знаю почему, но сейчас, сейчас мне придется выслушивать философию этого, этого…

Шулич:Мы — позитивы. Мы пытаемся установить, кто хороший и кто нет. Для этого у нас свои правила.

Позитивы. Ага, своя терминология.

Прекрасно. Когда я в армии работал на кухне, у нас был один цыган, откуда-то из Сербии. Парень только и делал что смеялся, он был так приучен с детства, так как все постоянно на него орут. У мойки он работал так же, как все, не больше и не меньше, только все спускал на смех. Так что потом ему говорили: «Цыго, давай спой нам что-нибудь». О нем говорили, что у него отличный голос: похоже, он у себя пел в какой-то группе, которая зарабатывала пением на свадьбах. Однажды в конце большого перерыва, когда мойка остановилась, он запел одну песню на цыганском языке, мелодия — классический сербский турбо, в общем, неплохо. Правда, его было слышно далеко за пределами мойки, по всему зданию. И тут в помещение мойки вошел дежурный офицер; все приняли стойку «смирно», кроме того цыгана, который по-прежнему стоял, облокотившись на станок, улыбался и пел. По-своему, тоже логично: мы все его слушали как зачарованные, он, видимо, подумал, что и этот офицер пришел его послушать. Но это было не так. Когда капитан понял, что цыган не собирается прекращать петь, он с остекленевшими глазами и вздувшимися жилами на шее заорал: МОЛЧАТЬ!

Цыган вскочил, сразу принял положение «смирно», к несчастью сохранив усмешку на лице даже в момент тотальной паники. Может быть, это его прирожденное выражение лица, бог его наказал, может, по-другому он просто не мог. Но, похоже, капитана это окончательно вывело из себя. Он просто сорвался на этого цыгана, что за дела, пение на рабочем месте, на языке, который ни один из братских народов не понимает, в общем, форменная контрреволюция! Утром явиться на рапорт к командиру казармы, вместе с взводным, отвечающим за эту группу анархистов.

Когда офицер наконец вышел, в мойке установилась мертвая тишина. Каждый вернулся к своему делу, цыган тоже, мы переглядывались, но в целом сохранялась видимость спокойствия и дисциплины. Прошло три минуты, ровно столько, сколько нужно было дежурному, чтобы отойти от столовой, — двери снова распахнулись, и там стоял, боже упаси, сам бешеный. По чину поручик, но боялись его все, даже подполковник, командующий казармой. Запахло серьезной разборкой.