Николай Байтов - Любовь Муры

Мой выходной день прошёл не так, как намечала. С утра долго играла на пианино, разучивая 5-ю сонату Бетховена. Allegretto этой sonat’ы — лучшая часть её, тут дано нарастание скорби, переходящей в мягкую, как будто уходящую грусть. Ни одно искусство не действует на меня так непосредственно и глубоко как музыка. Она смывает всю грязь, всю мелочность, всё дурное, она настраивает на более высокий тон. Но странно, как только прекращается музыка и приходится снова из мира звуков погружаться в свою «милую» повседневность, то нетерпимость к ней и раздражение всем окружающим охватывает в удвоенном размере. Поэтому вторая половина сегодняшнего дня проходит в сплошном остервенении, я уж ни с кем не говорю, даже Иду отталкиваю от себя. Вы не узнали бы в этой мегере «прежнюю Муру».

3/XII.

Моя родная! Как тронули Вы меня своей телеграммой — я растрогана. Спасибо. Но вопрос «почему молчите?» — ирония! Я забросала буквально письмами, причём размером своим они не уступают фолиантам.

Здоровье намного лучше, а общее состояние весьма неважное. Я ничем не удовлетворена. Учреждение почти процветает, без конца посещают различные делегации, оставляя в книге посетителей самые лестные отзывы. Сегодня была представительница ВОКСа (Всесоюзная организация культурных связей с заграницей), обследовала нас с тем, чтобы включить учреждение в список организаций, намеченных для ознакомления иностранцев с постановкой работы в подобных дошкольных учреждениях. Если командование не запротестует (военная территория!..), то нам будут отпущены специальные средства на оформление как помещения, так и… сотрудников. Как видите, по работе как будто бы неудовлетворения не должно быть. Чувство — недовольства собой, мужем, ребёнком (от учительницы ежедневно получаю записки: «дерётся, ругается, хулиганит»…) разъедает. Всё вместе затирает жизнерадостность.

[ Письма первого года я иногда сокращаю, потому что кое-что из них уже было мной использовано в книге «Ботаника». Позже таких сокращений не будет. ]

3/XII (12 часов ночи).

Только что пришла домой. Застала 2 письма — от Вас — тощее и от Петра — объёмистое. Перед сном хочу сказать Вам несколько слов.

Снова повторяю, что счастлива, безмерно рада улучшению Вашего душевного состояния. По-женски думаю, что в этом немалую роль сыграл «пожилой химик». Всё это великолепно, так оно и должно быть. Вы ведь очаровательны и должны пользоваться б о льшим вниманием, нежностью, чем Вам давал (судя по вашим словам) В. [ Василий? ].Конечно, в Москве продолжайте это знакомство.

Родненькая Вы моя, то безразличие, апатия, которые я наблюдала у Вас в Мисхоре — меня доводили иногда до бешенства (если можно так сказать) от сознания своего бессилия в оказании помощи Вам. [ Курсивом в Муриных письмах я буду выделять то, что она сама подчёркивает — теми же чернилами, как правило, одной чертой.]Я не могла Вам тогда говорить об этом, но бывала иногда прямо в отчаяньи. Вот поэтому так радостно мне слышать о Вашем «бодром состоянии».

Детонька моя! Вы так скупо мне пишете, а я ведь Ваши письма выучиваю на память!

5/XII.

He имея возможности (ни малейшей) Вам эти дни писать — загружена заданиями от Наркомпроса (написать частушки, рецензии на книги, приготовиться к докладу и т. д. помимо повседневной работы в учреждении) — я вынашивала в «интимных» уголках своей мозговой коробки строки, в которых собиралась обвинить Вас в том, что Вы меня забываете, что я Вам не нужна. Несколько фраз последнего В/письма — дорогих, милых фраз — направили по иному «стилю» моё настоящее письмо. Конечно, смешно думать, что я могу так резко порвать с человеком, которому без конца говорю о своей привязанности. Я благодарна Вам за то, что Вы существуете, и всё пребывание в Мисхоре в воспоминаниях окрашивается милой, очаровательной Вашей личностью. У меня бесчисленное множество приятелей, но вот этими днями я бессонной ночью подвела им баланс и осталась с нулём — друзей среди них нет! Все они ко мне внешне прекрасно относятся, но внутренней связи, крепкой вот такой проникновенной нет ни с кем [ слова с «внутренней» по «вот такой» подчёркнуты красным карандашом Ксении ].Никто из них меня не интересует, никто так не дорог, как Вы, моя родная Ксеничка. Вот поэтому навряд ли когда я оставлю Вас в покое, хотя бы мне пришлось проявить назойливость, как это было вначале.

Хотя Вы и не просите (но я человек, с родными мне людьми «не гордый») — я высылаю Вам то, что нашла в архиве — давнюю (3 года назад) любительскую фотографию. Я вышла, как всегда, скверно, у Идочки мордочка, не помню уж почему, испугана. Всё-таки эта порыжевшая карточка, может быть, устыдит Вас и ускорит присылку Вашего фотоснимка…

Уже очень поздно, 2 часа ночи, спать не хочу, но в висках кровь стучит так, что перо бегает по бумаге не с обычной уверенностью. Отгородила я себя от своих ширмой, но всё-таки даже иллюзию одиночества создать трудно… Я по отношению к близким прямо преступница. Сейчас в Ессентуках находится моя сестра, в очень болезненном состоянии; я должна была ей давно ответить на письмо, но всё так складывается, что не имею возможности и пожалуй желания. Её, свою единственную сестру — я очень люблю и кроме того, с холоданием своего нутра знаю, что она не долго ещё проживёт. Бедная она страдалица. Завтра непременно ей напишу… [ Как выяснится из дальнейшего, здесь речь идёт о Кате, которая проживёт ещё порядочно, м.б. дольше самой Муры. ]

7/XII.

Я не имею права писать Вам сейчас, но совладать с собой нельзя, и я хоть несколько фраз, но напишу. Не могу — потому, что к завтрашнему дню должна дать доклад (всё на тех же Всеукраинских курсах методистов, о которых я Вам писала) от сознания, что времени для подготовки нет и усталая голова не даёт продукции и в результате доклад не выйдет, каким хотелось бы мне, — я нервничаю ещё больше, что тоже не способствует успеху…

8/XII.

Попробуйте не плакать. Я не переношу, между прочим, слёз, они вызывают у меня жалость, они простительны только в большом неожиданном горе. Кошечка моя, не отравляйте сами своих дней, ведь нам осталось их не так много. Не с безрассудной щедростью мота, а с экономией скупого рыцаря (только разумно скупого!) мы должны расходовать наш уже такой скромный жизненный фонд. Говорю «наш», потому что у нас приблизительно он одинаков. Пройдёт лет 5 — и как тогда мы пожалеем о сегодняшних днях, которые будут сквозь призму прошлых лет казаться и милыми, и желанными… Между прочим, эта мысль настолько подбодрила меня, что сегодня только поэтому мне удался доклад — сознание ценности сегодняшнего помогло справиться с обычной застенчивостью. Понятно ли Вам это чувство?