Этгар Керет - Семь тучных лет

Я молчал. Опыт научил меня, что есть ситуации, когда лучше сидеть тихо. То есть я старался сидеть тихо. Жизнь дает мне хорошие советы, но иногда я отказываюсь им следовать.

– Я думаю, говорить такие вещи – очень контролирующее поведение, – сказал я в конце концов. – Тем более что, так или иначе, ему придется принимать это решение самому.

– Лучше я буду слишком контролирующей матерью, – ответила моя жена, – чем участницей военных похорон на Масличной горе через пятнадцать лет. Если попытка не дать своему ребенку рисковать жизнью – это контролирующее поведение, то да, я такая.

Спор накалился, и я выключил телевизор.

– Ты себя слышишь? – спросил я. – Ты так говоришь об армии, как будто это экстремальный спорт. Но что тут поделать? Мы живем в стране, где наши жизни зависят от армии. Ты, по сути, заявляешь, что лучше пусть чужие дети идут в армию и рискуют жизнью, пока Лев живет себе припеваючи вне опасности, свободный от исполнения долга, который на него возлагают.

– Нет, – возразила жена. – Я заявляю, что мы давным-давно могли бы достичь мирного решения – и сейчас тоже можем. И что наши лидеры позволяют себе этого не делать, потому что знают: большинство людей устроены, как ты, и не сомневаясь отдадут своих детей в безответственные руки правительства.

Я уже открыл рот, но почувствовал, что на меня смотрит еще одна пара огромных глаз. В дверях стоял Лев.

– Папа, – спросил он, – почему вы ссоритесь?

– Мы не то чтобы ссоримся, – попытался выкрутиться я. – Это не настоящая ссора, это просто учебная тревога.

После нашей беседы с Орит ни одна мама в парке не заговаривала со мной про военную службу моего сына. Но я все еще не могу изгнать из сознания образ Льва, сжимающего винтовку. Вчера я видел, как в песочнице он толкнул сына Орит, пацифиста Рона, а позже, по дороге домой, погнался с палкой за кошкой. «Начинай копить деньги, папочка, – сказал я себе. – Начинай копить на адвоката. Ты растишь не просто солдата, а потенциального военного преступника». Я был бы рад поделиться этими мыслями с женой, но мы едва выжили в прошлой стычке, и мне не хотелось начинать новую.

Нам удалось закончить спор своего рода соглашением. Сначала я предложил справедливый, как мне казалось, компромисс: когда ребенку будет восемнадцать, пусть он решает сам. Но жена отказалась напрочь, заявив, что при нынешнем общественном давлении он никогда не сможет сделать по-настоящему свободный выбор. В конце концов усталость и отсутствие других вариантов вынудили нас остановиться на единственном соглашении, которое устраивало обоих. Следующие пятнадцать лет мы должны посвятить достижению мира в семье – и в регионе.

Когда мне было три года, у меня был десятилетний брат, и в глубине души я надеялся, что, когда вырасту, я стану точно таким же, как он. Шансов у меня, честно говоря, не было. Старший брат тогда уже перепрыгнул через два класса и обладал завидными познаниями обо всем на свете – от ядерной физики и программирования до кириллической письменности. Примерно в то время брат начал всерьез за меня волноваться. Он прочел в газете «А-Арец», что рынок рабочей силы отторгает неграмотных, и забеспокоился, что его горячо любимому братику будет трудно найти работу. Поэтому он принялся учить меня читать и писать при помощи уникальной техники, которую назвал «методом жвачки». Работало это так: брат указывал мне слово, которое я должен был прочесть вслух. Если я читал правильно, он давал мне кусочек нежеваной жвачки. Если я ошибался, он приклеивал свою жеваную жвачку к моим волосам. Метод сработал на ура, и в четыре года я оказался единственным на весь детсад ребенком, который умел читать. Кроме того, я оказался единственным на весь детсад ребенком, который (по крайней мере, на первый взгляд) вроде как начал лысеть. Но это уже совсем другая история.

Когда мне было пять лет, у меня был двенадцатилетний брат, который уверовал в Бога и уехал учиться в религиозный интернат. В глубине души я надеялся, что, когда вырасту, я стану точно таким же, как он. Он много говорил со мной о религии. Я был уверен, что мидраши [13], которые он мне пересказывал, – крутейшая вещь на свете. Он был самым юным учеником иешивы – потому что прыгал через классы, – и тем не менее все им восхищались. Не из-за того, какой он умный, – почему-то в интернате считалось, что это не так уж важно, – а из-за его доброты и отзывчивости. Помню, я однажды приехал к нему на Пурим, и каждый встречный благодарил моего брата за что-нибудь свое: кто за помощь в подготовке к экзамену, кто за починку приемника, по которому можно было тайком слушать хэви-метал, кто за одолженные перед важным футбольным матчем кроссовки. Брат ходил по иешиве королем – королем настолько скромным, настолько мечтательным, что даже не подозревал о своей власти. Я двигался в кильватере, как принц, который, напротив, остро переживает свое кровное величие. Помню, я думал, что и в моем будущем появится эта самая вера в Бога. В конце концов, мой брат знает все на свете, и, если он верит в Создателя, Создатель обязан существовать.

Когда мне было восемь лет, у меня был пятнадцатилетний брат, который оставил религию и поступил в колледж – заниматься математикой и программированием. В глубине души я надеялся, что, когда вырасту, я стану точно таким же, как он. Он жил в отдельной квартире со своей двадцатичетырехлетней девушкой (возраст глубокой дряхлости в моем тогдашнем детском представлении). Они целовались, пили пиво и курили сигареты, и я не сомневался, что, если нигде не напортачу, через семь лет все это случится и со мной. Я буду сидеть на траве Бар-Илана [14]и есть горячие сэндвичи с сыром из кафетерия, а моя очкастая девушка будет целовать меня – с языком и все такое. Чего еще можно пожелать?

Когда мне было четырнадцать лет, у меня был двадцатиоднолетний брат, который воевал в Ливане [15]. В этой войне участвовали братья многих моих одноклассников. Но мой брат единственный из всех, кого я знал, войну не приветствовал. Хотя он и был солдатом, его не восхищали стрельба из автоматов, метание гранат и тем более необходимость убивать противника. По большей части он делал, что велят, а оставшееся время проводил в военном суде. Когда его осудили и признали виновным в «поведении, недостойном солдата ЦАХАЛа» (брат превратил воздушную антенну в огромный тотемный столб с головой и орлиными крыльями), мы с сестрой пробрались на удаленную военную базу в Негеве, где брат отбывал срок. Мы часами играли в карты с ним и с другим солдатом, Моско, сидевшим за какие-то менее изобретательные преступления. Я смотрел на брата, на его голый торс и армейские штаны, на то, как он пишет акварелью вади [16], лежащие позади базы, и понимал, что вот оно – то, кем я хочу быть, когда вырасту: солдатом, который даже в униформе не забывает, что свободен духом.