Этгар Керет - Семь тучных лет

Эта философия – «если уж я сдохну, то хоть не лохом» – распространилась далеко за пределы посудомоечного эдикта. Мы быстро прекратили ненужное мытье полов и бесполезный вынос мусора. Следуя коварному замыслу моей жены, мы отправились в банк и взяли огромную ссуду, сообразив, что если нам удастся снять деньги со счетов достаточно оперативно, мы здорово надуем систему.

– Посмотрим, как они будут нас искать, когда вся страна превратится в огромный кратер, – смеялись мы, сидя в грязной гостиной перед новым плазменным телевизором невообразимых размеров. Вот бы хоть один раз за всю нашу недолгую жизнь мы сумели обставить банк, а не банк – нас.

А потом мне приснился кошмар, в котором Ахмадинежад подошел ко мне на улице, обнял меня, расцеловал в обе щеки и сказал на беглом идише: Ich hub dir lieb – «Брат мой, я люблю тебя». Я разбудил жену. Все лицо у нее было в известке: дела с влажным пятном над нашей кроватью становились все плачевнее.

– Что случилось? – испугалась жена. – Иранцы?

Я кивнул, но быстро успокоил ее, сказав, что это был просто сон.

– Что, они нас уничтожили? – спросила она, гладя меня по щеке. – Мне такое снится каждую ночь.

– Еще хуже, – сказал я. – Мне приснилось, что мы с ними помирились.

Это стало для нее серьезным ударом.

– Может быть, С. ошибся, – в ужасе прошептала она. – Может быть, иранцы не нападут. А нам жить дальше с этой грязной, рассыпающейся квартирой, и долгами, и твоими студентами, которым ты обещал проверить работы до января и даже не начинал. И твоими нудными эйлатскими родственниками, которым мы обещали приехать на Песах, потому что думали, что к этому времени…

– Это был просто сон, – ободрил ее я. – Ахмадинежад просто ненормальный, по глазам видно.

Но было поздно. Я изо всех сил обнял жену, ее слезы катились по моей шее, а я шептал:

– Не волнуйся, милая. Мы из тех, кто выживает. Мы уже пережили столько всего: болезни, войну, теракты; если нам грозит мир – мы переживем и мир.

Наконец моя жена заснула, но я не мог спать. Поэтому я встал и подмел в гостиной. Завтра утром позвоню водопроводчику.

Стоило мне сесть в это такси, как я заподозрил неладное. Не потому, что водитель нетерпеливо попросил меня пристегнуть ребенка ремнем уже после того, какя это сделал, и не потому, что он, кажется, ругнулся, когда я сказал, что нам нужно в Рамат-Ган. Я часто езжу в такси и привык к раздражительности, поторапливаниям и пятнам пота под мышками. Но на этот раз сама манера речи водителя – слезливо-агрессивная – напрягла меня. Льву тогда еще не исполнилось четырех, мы ехали к бабушке. Ему, в отличие от меня, не было никакого дела до водителя, и он был в основном сосредоточен на уродливых высоких зданиях, всю дорогу ему улыбавшихся. Он тихонько напевал себе под нос «Желтую подводную лодку», выдумывая слова, которые звучали почти как английские, и размахивал в такт короткими ножками. Вдруг его правый сандалик стукнулся о пепельницу в дверце машины и сбросил ее на пол. В ней не было ничего, кроме обертки от жвачки, – никакой мусор не рассыпался. Я уже наклонился за ней, но тут водитель резко затормозил, обернулся к нам и, придвинув лицо почти вплотную к лицу моего маленького сына, завопил:

– Глупый мальчик! Ты мне машину сломал, идиот такой!

– Ты что, с ума сошел? – заорал я. – Кричать на ребенка из-за куска пластмассы? А ну поворачивайся к рулю и поехали – или, честное слово, со следующей недели будешь трупы брить в абу-кабирском морге, никакой общественный транспорт я тебе водить не дам, ясно? – Увидав, что он готов ответить, я добавил: – Рот закрой и езжай давай.

Водитель метнул в меня полный ненависти взгляд. Запахло шансом, что мне разобьют морду, а он потеряет работу. Он внимательно взвесил этот шанс, сделал глубокий вдох, повернулся, включил первую передачу, и мы поехали.

По радио Бобби Макферрин пел «Не парься, будь счастлив» [17], но какое уж тут счастье. Я посмотрел на Льва. Он не плакал, а до дома моих родителей, несмотря на медленно ползущую пробку, оставалось совсем немножко. Я попытался отыскать во тьме этой неприятной поездки еще какой-нибудь лучик света, но не смог. Я улыбнулся Льву и взъерошил ему волосы. Он пристально, без улыбки посмотрел на меня и спросил:

– Папа, что дядя сказал?

– Дядя сказал, – ответил я поспешно, словно речь шла о пустяке, – что, когда едешь в машине, надо поосторожнее двигать ногами, чтобы ничего не поломать.

Лев кивнул, взглянул в окно и спросил:

– А ты ему что сказал?

– Я? – протянул я, надеясь выиграть время. – Я сказал, что он совершенно прав, но такие вещи стоит говорить вежливо и спокойно, а кричать не стоит.

– Но ты же на него кричал, – удивился Лев.

– Знаю, – кивнул я, – и это было неправильно. И знаешь что? Я перед ним извинюсь.

Я наклонился вперед, мои губы едва не коснулись толстой волосатой водительской шеи. Я произнес громко, почти декламируя:

– Господин водитель, простите, что я на вас накричал, это было неправильно.

Закончив, я посмотрел на Льва и улыбнулся – ну, попытался. Я взглянул в окно – мы как раз выбирались из пробки на улице Жаботинского, худшее было позади.

– Но, папа, – сказал Лев, кладя крошечную ручку мне на колено, – теперь дядя должен тоже сказать мне «извините».

Я посмотрел на потного водителя. Было совершенно ясно, что он слушает наш разговор. Еще яснее было, что предложить ему извиниться перед трехлеткой – не лучшая идея. Канат между нами и так был натянут до самого предела.

– Котик, – сказал я, наклоняясь ко Льву, – ты умный мальчик и знаешь о мире многое – но не все. Например, ты не знаешь, что сказать «извините» бывает труднее всего на свете. А делать такие трудные вещи, когда ведешь машину, может быть очень, очень опасно. Пока ты извиняешься, может случиться авария. Но знаешь что? Я думаю, нам незачем просить водителя сказать «извините». Одного взгляда достаточно, чтобы понять: дядя раскаивается.

Мы уже въехали на улицу Бялика – осталось повернуть направо и оттуда налево, в переулок Беэр. Еще минута – и мы на месте.

– Папа, – сказал Лев, сощурившись, – мне не видно, раскаивается он или нет.

И тут, посреди подъема по Нордау, водитель ударил по тормозам и дернул ручник. Затем развернулся всем телом и надвинулся на моего сына. Он ничего не говорил – он просто смотрел Льву в глаза несколько долгих секунд, а потом прошептал:

– Поверь мне, мальчик, я раскаиваюсь.

Девятнадцать лет назад в маленьком зале бракосочетаний в Бней-Браке моя старшая сестра умерла – и теперь живет в самом ортодоксальном районе Иерусалима. Эти выходные я провел у нее в гостях. Впервые мой визит пришелся на шабат. Я часто приезжаю к сестре посреди недели, но на сей раз из-за всей этой работы и всех этих поездок выходило, что или шабат, или ничего.