Дан Цалка - На пути в Халеб

Она вышла из душа в домашнем халате моего родственника, голова обмотана полотенцем.

— У тебя в доме найдется сигарета «вирджиния»?

— Конечно, — сказал я. Я имел в запасе несколько пачек. — Ты приехала без сигарет?

— Забыла купить, когда провозили мимо тележку, — сказала Рути.

Она курила, а я смотрел на ее так четко очерченные губы, на складки, говорящие о чувстве юмора и ранимости. Я рассказал ей о событиях двух последних недель, после того как писал ей в последний раз. Она открыла чемодан и достала несколько адресованных мне писем, в одном из них оказались деньги. В чемодане не было ни книг, ни тетрадей, ни бумаг. Но хуже всего было то, что, когда она распрямилась, я понял, что она не привезла мне никакого подарка, хотя имела привычку привозить подарки всем, даже людям, к которым мы и ходили-то всего поболтать за чашечкой кофе, — привычку, иногда даже вызывавшую мое порицание, словно она оплачивала свое пребывание в мире. И не просто подарки — она тщательно обдумывала, колеблясь и сомневаясь, что купить, чтобы выбранная вещь пришлась по вкусу будущему хозяину.

Я смотрел на нее краешком глаза, но не мог уловить никаких перемен, разве что она чуть-чуть повзрослела.

Я продолжал рассказывать — о пенсионерах, о своем кузене, об Эндрю, о мягких альбомах с эротическими картинами.

— Наконец-то я в Риме, — сказала неожиданно Рути, — и сижу в запертой комнате. Ну-ка, покажи мне город.

План прогулки созрел в моей голове уже давно. Мы вернулись поздно, любили друг друга, и я ничего не знал. Желание рождалось в ее воображении или во сне, после фильма или после сновидения, и тогда она будила меня среди ночи. Другие вечера проходили относительно спокойно. Отсутствие подарка терзало меня. Рути не привезла мне подарок! Возможно, она была слишком занята перед самым отъездом, а возможно, забыла положить подарок в чемодан. Я вспоминал те нередкие случаи, когда считал ее провинившейся, а единственной причиной всему была ее рассеянность или забывчивость. Если бы что-нибудь произошло, она непременно привезла бы мне подарок. Алгебра возможных ситуаций утомила меня, и я задремал, но беспокойство осталось.

Наутро я продолжил свой маршрут. Вечером мы пошли на концерт во дворе скромной часовни. Меж кустами горели фитили в маленьких плошках, и кто-то полез на крышу и укрепил там большой факел. Цветы и зелень вокруг нас благоухали, а исполнение, хотя и слабее, чем в больших городах, пленяло свежестью.

После концерта мы зашли в ресторан и у входа задержались у подносов с овощами, которые едят в Риме, овощами, напоминающими траву и колючки. После легких закусок я рассказал Рути о вечере «Зорзо». Несмотря на то что я не воспринимал тогдашний «успех» всерьез, в присутствии Рути я вспоминал о своем триумфе с подлинным воодушевлением.

Год назад мое самоупоение производило на Рути неотразимое впечатление; не осталась равнодушной она и теперь.

Не глядя на меня, она торопливо проговорила:

— Когда ты был во Франции, я познакомилась с одним парнем, и мы решили пожениться. Я приехала, чтобы сказать тебе об этом.

Что-то кольнуло меня.

— Не стоило так трудиться. Ты могла сказать мне это по телефону.

— Прости, что не написала тебе, но у меня просто не получилось. Я принималась несколько раз…

Меня удивляло, что я ничего, кроме смутного ощущения утраты, не чувствую. Но когда я открыл рот, собираясь что-то сказать, слова не шли. Я едва слышал ее голос: «…три месяца ты не писал…»

Она громко заплакала. Посетители траттории посмотрели на нас с любопытством, а может, с осуждением — мы им мешали. Ее глаза быстро опухли, помада размазалась по подбородку. Я начал говорить ей что-то жесткое и злобное, желая отомстить, но мой герой Зорзо неотрывно смотрел на меня своими мечтательными, задумчивыми глазами.

У себя в комнате я замолчал. Рути легла в кровать, я взял транзистор и отправился в уборную. Опутанный проводами и оборванными кожаными ремешками, с торчащими наружу батарейками, транзистор походил на заряд взрывчатки. Я поискал музыку, но передавали только танцевальные мелодии, навевавшие грусть ночных клубов. Я полистал наполовину разодранный «Джиогрэфикал магазин», который был заткнут между стеной и трубой сливного бачка, эротический журнал со скачущей в седле амазонкой, грациозно замахнувшейся длинным хлыстом. Но ночное сидение в уборной при жалком свете маленькой лампочки без абажура, среди бурых крохотных катышков мышиного помета, оказалось невыносимым.

Я вернулся в постель. Рути ждала меня обнаженная, полыхая сухим жаром. О непостижимость брака и общества! Она притянула меня к себе и зашептала на ухо, словно змей. Я ненавидел брак, и любовь, и влюбленных — рабов загнивающего времени, таящегося в углах комнаты, в старых платяных шкафах, в пустоте башмаков. В «Вильгельме Мейстере» Гете говорит с улыбкой, что невозможно вложить горечь в поцелуй. А как насчет ненависти?..

Я знал, что, если мне придется жить в провинциальном городе, я предпочту жить в Тель-Авиве или укачу на юг, в Амальфи, где лимонные плантации, которые сверху выглядят как черные шатры бедуинов, а вблизи — как волосы красавиц, убранные сеточкой, из-под которой поблескивает тяжелое золото.

На следующий день я купил билет в Париж.

Я почувствовал, как коралл царапает мне грудь, — если мне удастся его сохранить, я не состарюсь до самой смерти.

В просторном лифте я поднялся на этаж, где жила Жиннет. Я поцеловал ее в щеку, она отпрянула.

— Ну и удивилась я, услышав твой голос в телефонной! трубке!

Я уселся за круглый стол и увидел фотографию Камилио с его размашистой и витиеватой подписью.

— А где Камилио?

— Ты мог спросить его об этом сам.

— Я?

— Камилио сказал, что хотел дать тебе свой адрес в Италии, но ты был слишком равнодушен или недружелюбен.

— Я — недружелюбен? Но Камилио мне нравится…

— Неужели?

— Это просто недоразумение.

— Недоразумения преследуют тебя на каждом шагу, как никого другого.

Я вспомнил наше прохладное прощание на вокзале и то, как звучал ее голос в ответ на мой звонок из Рима.

Жиннет не могла с собой совладать, ее так и тянуло нападать на человека. Эта черта была мне хорошо знакома, и я спрашивал себя, какая реакция могла бы подействовать на меня умиротворяюще и что могло бы успокоить ее.

— И как только ты мог поступить так с Элен? Все пытаюсь понять — и не могу.

— Элен? А что я ей сделал? — промямлил я. — Я думал…

— Ты идешь как слон по цветочной клумбе, а полагаешь, что легок, как перышко.

— Но… я же сказал, что еду в Рим, я сказал Элен… я ничего не сделал… Я уверен, что ты ошибаешься. Если ты мне скажешь…

— Твоя глупость просто преступна! — воскликнула Жиннет, даже покраснев от негодования.