Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

Он знал, что государь, не любя его, был вполне доброжелателен к его жене, всячески ее отмечая. После Бородинского сражения он пожаловал ее статс-дамой. Он стал думать, о чем бы попросить у государя после вручения ордена Святого Георгия. Что-нибудь для жены. Может быть, о французских пьесах. Она еще в Петербурге возмущалась, что их запретили ставить. «Я сама патриотка, но чтоб французский театр мешал мне любить свое Отечество, этого я не понимаю!» — говорила она мужу, тогда руководителю петербургского ополчения. Да, надо бы попросить, чтобы государь разрешил спектакли, хотя бы у нее в доме. Екатерина Ильинична будет довольна.

Он вспомнил про спектакль, который дали в его честь в местном театре. Сцена была украшена его портретом с перечислением всех побед, им одержанных: Бородино, Ярославец, Вязьма… Один шутник сказал даже, что раньше на этом месте висел портрет Наполеона с тем же списком побед: Бородино, Ярославец, Вязьма… Неудивительно, ведь во французских газетах, которые они здесь нашли, записные врали, журналисты, такая же падаль, как и наши, пишут, что под Ярославцем французы убили двадцать тысяч, взяли в плен тридцать тысяч, да двести пушек (только-то и всего!). Где они, эти двести пушек, когда они уже тогда своих лошадей подъедать стали?

Зимой как-то быстро темнело, можно было сказать, что и не светало. В зале послышались голоса, видно, что-то произошло, к нему стучали. Как выяснилось, государь через два часа должен был быть здесь и прислал гонца сообщить, чтобы не организовывали никакой встречи, поскольку он едет одетый по-дорожному. Но у фельдмаршала все давно было готово к этой встрече, надо было только встать, что он и сделал.

Через два часа Главнокомандующий светлейший князь Голенищев-Кутузов-Смоленский в парадной форме, со строевым рапортом в руке стоял у Дворцового подъезда в Вильне с почетным караулом от лейб-гвардии Семеновского полка.

Город был иллюминован. Вензеля «N» заменены на «А», одноглавый французский орел уступил место двуглавому российскому, а в остальном украшения остались те же самые, что готовились Наполеону. Мерзлые трупы несостоявшихся триумфаторов у самого дворца разобраны и перетащены во дворы, где из них образовались огромные поленницы смерзшихся вместе тел. Слава Богу, морозы не спадали и трупы не начали гнить. Однако для прочищения воздуха везде вдоль улиц были зажжены и курились дымом кучки навоза.

В пять часов пополудни показались на освещенной улице императорские сани, на облучке которых восседал бородатый Илья, и остановились у крыльца.

Император, выйдя из оных, прижал к сердцу фельдмаршала, который спустился к нему с крыльца, принял от него рапорт, приветствовал своих любимых лейб-гвардейцев Семеновского полка (в молодости он был их командиром и шефом) и услышал в ответ громкое «ура-а», после чего рука об руку с победоносным полководцем они вошли во дворец.

Пока раздевались, пока обогревались у камина, государь послал принести звезду и ленту Георгия 1-го класса. У дверей стояла Лушка в казачьей форме, государь покосился на нее, но так и не понял, та ли это любовница, про которую ему доносили, а может, это смазливый малый, из бугров. Губы пухлые, невинные, знаем мы эту невинность. Глаза голубые… Но государь не дал волю своим мыслям, отогнал их, до такого фельдмаршал навряд ли мог дойти, хотя кто знает старого одноглазого развратника; всю жизнь провел он в походах, а известно, что походная жизнь делает из человека и куда он начинает косить своим единственным глазом. К тому же государю доносили, что в последнее время содомский грех, эта зараза, принесенная с Кавказа и с турецких войн, стала появляться в первую очередь среди казаков и гусар.

Кутузов стоял рядом с государем в его кабинете, оглаживая брюхо, и не сразу дал знак Лушке, чтобы она ушла. У него с любовницей было договорено, что сначала он даст ей рассмотреть государя вблизи, о чем она его упрашивала все утро. Теперь он был доволен, Лушка насмотрелась, а значит, вечерком будет стараться: вот этими пухлыми губками. Он махнул жирной кистью руки, и она ушла, качнув бедрами, чем вызвала и в нем и в государе, что он искоса заметил, фривольные мысли.

Ни ленты, ни Георгия не нашли, о чем и сообщили государю, тот развел руками:

— Довезут, Михайла Илларионович!

— Да мне не к спеху, ваше величество! — пошутил фельдмаршал.

— А золотое Георгиевское оружие, пожалованное фельдмаршалу за Тарутино, здесь? — поинтересовался государь.

— Здесь, — ответил ему флигель-адъютант. — Все наградное оружие прибыло с нами. Ордена идут следом.

— Несите шпагу фельдмаршала.

Принесли золотую шпагу, украшенную крупными алмазами и изображением лавровых ветвей из изумрудов на эфесе. Кутузов принял ее из рук графа Толстого, долго рассматривал, читал пространную надпись в шпажной чашке, наконец, когда все устали от его молчания, поцеловал ее и вздохнул:

— Я счастлив, ваше величество!

Но государь понял, что Кутузову что-то не понравилось. Привередливый старик подсчитывал, верно, сколько стоит шпага. Пусть считает. Государь знал, что шпага стоит дорого, не помнил точно сколько, но помнил, что дорого, ибо документ об этом он сам подписывал, но скаредному старику, и это он тоже знал, все мало будет, сколько ему ни дай, а потому отвернулся и нарочито подчеркнуто занялся своими делами.

Кутузов откланялся, сам уволакивая с собой шпагу и грамоту, не доверив их никому из своих адъютантов. Следом за ним выскользнул граф Толстой и прошептал ему на ухо, что шпага дорога, стоит 25 125 рубликов, о чем имеется документ, но старик посмотрел на него строго и ничего не ответил.

Вечером Кутузов метался по спальне перед Лушкой. Рассмотревши хорошенько Георгиевское оружие, он нашел, что камни слишком малы, пытался ковырять изумруды на лавровых венках и кричал любовнице:

— Я не позволю со мной так! Мне особая шпага должна была быть! Особая! Я — Кутузов! Светлейший князь Смоленский! Я скажу об этом государю! Это оружие «За храбрость»!

И зачитывал вслух из грамоты:

— «Сей воинственный знак, достойно Вами стяжанный, да предшествует славе, какою по искоренению всеобщего врага увенчает вас Отечество и Европа!» Слышала? Отечество и Европа! А они камешков пожалели… Двадцать пять тысяч! Где же здесь двадцать пять тысяч?! Врут, собаки! Я скажу государю, скажу!

Луша причитала и успокаивала его:

— Батюшка, помилуйте, как же? Самому государю… Так и скажете?.. А камни вовсе не малы, вы это зря, батюшка, а даже очень велики. Как греческие орехи, — послюнявила она пальчиком один из алмазов, за что тут же получила от светлейшего подзатыльник.

— Грех на царский-то подарок жаловаться, — все же возразила Луша Кутузову. Она была девка бедовая и старика не боялась. — Ну, а ежели мал, так то что ж: известное дело, мал золотник, да дорог!