Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

— Как тебе, Саша? Как тебе стихи великого Державина?

— Да-да, — отозвался Пушкин, думая о своем. — Замечательное представление. Разве кто что говорит…

— А стихи?

— Стихи, конечно, дрянь! — улыбнулся Пушкин.

— Там, говорят, почти все сцены написал поэт Батюшков, а вовсе не Державин… — пояснил Олосенька Илличевский.

— Все равно дрянь! — сказал Пушкин. — Хотя Батюшкова я знаю… И помню. С дядюшкой бывал у нас в Москве… Жаль, что стихи плохи.

— Повезло тебе. Француз, — в который уж раз вздохнул Олосенька, — ты с детства всех поэтов знаешь.

Пушкин тоже вздохнул и ничего не ответил, он опять стал думать о Наталье.

— А я ее рассмотрел, — сказал над его ухом барон Дельвиг, словно поняв, о чем он думает, и Пушкин очнулся. — Хороша, Саша!

— Да? — загорелся подросток, заглядывая другу в глаза.

— Кровь с молоком. Люблю пейзанок: эти сарафанчики, лифчики, фестончики, несколько нижних юбок с оборками — и на голову! А головой — в стог! И — раком! Раком! — Он громко захохотал, что прозвучало как-то неестественно в пустынном поле, под огромным куполом звездного неба, да еще из уст барона, про которого все знали, что он до сих пор девственник.

Пушкин отвернулся от него и углубился в свои мечтания, а шедший рядом барон Корф посмотрел на барона Дельвига с осуждением. Он не понимал, как можно говорить о пустом и пошлом, даже мерзком, после такого великого дня, может быть, единственного по значению, который выпал на их судьбу.

в которой победители пируют в Павильоне Мира, а Константина Батюшкова представляют императору. — Нелединский-Мелецкий от имени императрицы Марии Федоровны заказывает Батюшкову стихи. — Композитор Катерин Альбертович Кавос. — Поездка Батюшкова в Приютино к Олениным. — Алексей Николаевич Оленин. — Приютинские забавы. — Анна Фурман и ее благодетельница Елисавета Марковна. — «Крыловская кельюшка» и сам Иван Андреевич. — Граф Дмитрий Иванович Хвостов и зубастый голубь. — За каждый стих — бутылку шампанского. — Батюшков и Анна. — Граф Хвостов — камер-фрейлина Екатерины Великой. — Кривой Гнедич — соперник Батюшкова. — Лето 1814 года.

Поздно ночью, после ужина в Павильоне Мира, только что, как и танцевальная зала, всего за три недели отстроенном на месте бывшей дачи Голицына, откупленной в казну, государь император взошел в большую белую палатку с золотыми вензелями его имени, разбитую в парке, над которой горела надпись «Победителям». За длинным столом пировали его соратники. Царя-победителя встретило дружное «ура!».

Стол был сервирован походным царским сервизом, скромной белой посудой с золотою каймою и черными государственными орлами; сама же палатка украшена военными трофеями европейской кампании: оружием и знаменами.

Государь Александр выпил поднесенный ему кубок за здоровье своих товарищей по оружию. И снова ему ответом было дружное «ура!».

В числе прочих государю представили поэта Батюшкова, который написал весь сегодняшний дивертисмент. Александр милостиво ему улыбнулся, сказал несколько слов одобрения; счастливый царским вниманием Батюшков поклонился, тряхнув русыми кудрями; как и его начальник генерал Раевский, он боготворил государя, что и выразилось в его восторженных, почти искренних, но, безусловно, учитывающих вкус августейшей заказчицы императрицы Марии Федоровны стихах, петых на празднестве. Правда, это были лишь частью его стихи.

Константин Батюшков недавно прибыл в Петербург, возвратившись из Парижа через Англию и Швецию, и лежал в доме своей тетушки Екатерины Федоровны Муравьевой больной, покрытый какими-то простудными струпьями, когда к нему пожаловал сам князь Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. Впрочем, о том, что он князь, вспоминалось редко, ибо он был прост в обращении, сиятельством просил его не величать и даже свои стихи никогда, в отличие от всех других сиятельных стихотворцев, не подписывал княжеским титулом. «На Парнасе все равны», — любил говаривать он.

— Молодой человек, пользуясь нашим старым московским знакомством и зная вас как прекрасного стихотворца, прошу вас написать маленькую драму. Петр Андреевич всячески рекомендовал вас, я только что получил от него письмо, — сказал он, протягивая ноги в мягких сапожках перед собой и поудобней устраиваясь в креслах.

— Я от Вяземских пока не имел известий. Здоровы ли они?

— Здоровы, все здоровы… Петр Андреевич, кстати, прислал мне четыре стиха для бюста государя. Мы их уже положили на музыку, получился хор. — Он пробубнил что-то, пошевелив пальчиками.

— А Карамзины, Юрий Александрович, простите, как Карамзины?

— И Карамзины живы-здоровы. А у нас, то есть у вас, осталась всего неделя, чтобы написать сцены по высочайше утвержденному плану. План, сударь, утвердила сама вдовствующая императрица. Государыня-мать ждет возвращения своего августейшего сына и желает устроить празднество, которого не видывал мир.

— Я, право, не знаю. Наш государь… Он выше Александра Македонского, где найти слова… Македонский запретил всем скульпторам ваять себя, разрешил только Фидию. Мне кажется, лишь Жуковский… Среди нас… — засомневался Батюшков. — Уж никак не я… Только Василий Андреевич!

— Вы сможете, я верю. А Жуковского сейчас нет, и Вяземского нет, один я, но я стар и быстро теперь не работаю…

— Я понимаю, но есть вторая причина: как видите, я болею, Юрий Александрович; привязалась ко мне в дороге какая-то гадость, вторую неделю страдаю. Мой дух угнетен… Простуда бросилась на нервы…

— Какие нервы, откуда вы их взяли? В наше время мы даже не слышали про нервы! Потом нервы, как я понимаю, это ведь у дам? А вы — мужчина! К тому же человек военный! Герой, я слышал… Впрочем, если вы хотите, я пришлю вам лекаря.

— Благодарю вас, Юрий Александрович, мой лекарь хорош. Он говорит, что это болезнь к лучшему, что она следствие путешествия и даже полезна.

— Болезнь полезна? — недоверчиво спросил князь Нелединский-Мелецкий. — И чем же он вас пользует?

— Ванны и серные порошки… Помогают, но слабо… Никуда не выезжаю… Хандра!

— Он прав, ваш лекарь: все только к лучшему. На хандру плюньте, — воскликнул Нелединский-Мелецкий. — Сидите и пишите. Я всех пришлю к вам.

На следующий день явился придворный капельмейстер Каттерино Кавос, по-русски Катерин Альбертович, выбросил лучшие стихи из того, что Батюшков написал за ночь, помурлыкал у окна мелодичные мотивчики, сказал, что пришлет писца перебелить сцены.

Когда капельмейстер уходил, Батюшков, прощаясь, ему посоветовал:

— В представлении, Катерин Альбертович, на мой взгляд, должна участвовать арфистка, в белом платье. Это всем будет напоминать Париж!