Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

Брат подбежал к Александру, но Сергей Львович остановил его движением отцовской длани:

— Постой, Левушка! Наконец-то мы с Александром после долгих лет скитаний воссоединились! Святая, незабвенная минута! То дитя дорогое, то единственное, которое заблудшее, но вернувшееся к отчему очагу! Яко сын мой сей мертв бе и оживе; и изгибл бе, и обретеся!

— Папенька, я ведь не уезжал никуда! — не мог не напомнить Александр отцу. — Как вы меня сюда определили, а дядюшка Василий Львович доставил, так я и живу все годы. Вы что-то запамятовали. Верно, маменька? — обратился он к матери, и она хотела обнять его, но на мгновение вздрогнула, взглянув на отца. Обыкновенно находившийся под ее каблуком Сергей Львович единственно чего не прощал, так это когда ему ломали сцену.

— Надежда Осиповна! — будто не слышал сына Сергей Львович. — Обними сына своего Александра. Долгожданная минута! Сколько бессонных ночей в Москве, в Нижнем, в Варшаве, везде, куда бросала нас судьба… Обними, обними сына!

— Здравствуй, милый мой Саша! — поцеловала его Надежда Осиповна, после чего ему на шею бросился младший брат Левушка, в котором на первый взгляд было много схожего с братом.

— Теперь Левушка будет, надеемся, учиться в пансионе при Лицее. Скоро экзамен, — сообщила Надежда Осиповна старшему сыну. — По сему случаю мы решили переехать в Петербург, и бабушка с нами переехала. Разве можно мальчика одного бросить на чужбине?! Мое сердце разорвалось бы от горя в разлуке с ним! — Она искренне обняла младшего сына и прижала к себе.

— А ты вырос, Левушка, я оставил тебя совсем ребенком, — сказал Александр брату и потрепал его дружески по плечу. — Сколько тебе?

— Девять, — гордо ответил мальчик.

— Я буду к тебе заходить в пансион, ты не будешь один.

Левушка заулыбался в ответ. Ему нравился старший брат, образ которого за эти годы стал уже меркнуть в его памяти и которого он сейчас заново узнавал.

— Нет ли в чем нужды, сын? — спросил Сергей Львович, чтобы переменить тему. Он уже совершенно успокоился и рассматривал свои точеные ногти на барских холеных руках.

— Нужды, папенька, особенной нет, разве что оставьте денег. Я поиздержался… Иногда надо дать служителю «тринкгельд», да нет. Да и долгу у меня товарищам уже десять рублей.

— Десять рублей! — возмутился и вскинулся Сергей Львович так, что хохолок у него на макушке задрожал. — Десять рублей! Возможно ли такое?

— Да, десять, — согласился с ним Александр. — Да разве это большие деньги?

— Не понимаю, не понимаю, — разволновался не на шутку Сергей Львович, — как можно было поиздержать на всем казенном целых десять рублей?! Не понимаю…

— Так ведь, папенька, это ж не в месяц, а почти в три года! — напомнил Александр.

— Десять рублей, братец, это деньги, а мы почти разорены, имения разграблены, и все из-за этой проклятой войны с извергом! Из-за нее мы потеряли все имения!

— Да вроде бы в наших имениях французы не были? — спросил Александр. — Кто ж их разграбил?

Сергей Львович если и смутился, то лишь на мгновение, а далее продолжал слишком уверенно:

— Крестьяне — мошенники, прости Господи, хуже французов, денег не шлют! Ну, впрочем, вот! — сказал он, чтобы закончить неприятный для себя разговор, и достал кошелек. — Возьми, мой любезный сын, ради встречи, десять рублей, да впредь…

— Как же, папенька, десять? — возмутился уже в свою очередь Александр. — Я десять только должен. Я и так за все годы ничего не видел. Всех родители навещают, а меня всего пару раз дядюшка Василий Львович.

— Ну вот еще пять, — скрепя сердце, согласился Сергей Львович. — Хотя я совсем не понимаю, куда в твои годы можно тратить деньги?

— И правда, Александр, куда?! — спросила мать.

— Мы всегда заходим в кондитерскую Амбиеля, когда нас пускают из Лицея…

— Должен тебе сказать, — перевел разговор на другую, более ему приятную тему Сергей Львович, — что дядюшка очень тобой доволен, много о тебе рассказывал в Москве. Про твои стихи всем известно. И к тебе скоро обещались князь Петр Андреевич Вяземский и Василий Андреевич Жуковский, они мечтают с тобой познакомиться…

— Вяземский? Жуковский? — недоверчиво спросил Александр. — Откуда они обо мне знают?

— От дядюшки, разумеется… Вся Москва о тебе наслышана. Николай Михайлович был у меня, желает возобновить с тобой знакомство…

— Я Карамзина плохо помню… Что-то не верится, чтобы Николай Михайлович…

— Да ты был совсем маленький, когда он бывал у нас… Но он тебя еще в ту пору приметил…

— А верно говорят, что он кончает свою историю да скоро поедет ее представлять в Петербург царю?

Раздался перезвон колокольчика.

— Это что? — спросила мать.

— Это звонят к обеду, — пояснил Александр. — Я пойду. У нас не положено опаздывать.

Он не стал уже целоваться с родителями, а лишь потрепал по вихрам младшего брата:

— Я зайду к тебе, Пушкин Лёв, когда выдержишь экзамен.

— Александр! — вдруг сказала молчавшая доселе сестра. — Я при нашем переезде потеряла твои стихи, что ты послал мне в письме. Не мог бы ты мне снова написать их?

— Мне жаль, Ольга, да я их не помню. Нет нужды все безделицы помнить! — отмахнулся он и твердым шагом вышел из залы.

Сергей Львович сделал неопределенный жест в воздухе, который одновременно мог означать и восхищение, и некоторые другие, не вполне приятные эмоции.

Из одного из больших окон коридора Пушкин смотрел, как родители, сестра и брат садятся в карету, как помогает матери отец, излишне суетясь, и сердце у него сжималось: он любил мать, испытывал острую сыновнюю жалость к отцу и вместе с тем чувствовал невозвратное отчуждение от этой семьи, где, может быть, один лишь Лёв оставался ему по-настоящему родным. В нем он видел себя маленького и себя маленького в нем любил.

в которой русские в Баден-Бадене собираются у Русского дерева. — Записки графа Корфа. — Прогулки с князем Горчаковым. — Октябрь 1882 года.

Русское дерево, развесистое, тенистое, стояло возле каменной стены, вдоль которой, а также вокруг него, были расставлены садовые скамейки; неподалеку располагалась небольшая кофейня, где столики стояли прямо на улице под разноцветными зонтиками, а у жаровни колдовал турок в красной феске, передвигая в горячем песке медные турочки с благоухающим напитком. Никто точно не знал, с каких пор это дерево стало называться Русским, одно было известно доподлинно, что уже лет двадцать возле него собиралась русская колония в Баден-Бадене. В свое время это дерево описал Иван Тургенев в нашумевшей повести «Дым», но некоторые старожилы уверяли, что Тургенев дерево это придумал, а не взял с натуры, что так называться дерево стало уже после его модной повести и тогда привилась мода собираться под ним, подражая тургеневским героям.