Александр Александров - Пушкин. Частная жизнь. 1811-1820

За столом, покрытым красным сукном с золотой бахромой, собрались почетные гости Лицея. Переводной экзамен лицеистов из младшего в старший возраст был открытым для публики, и поэтому на нем, кроме официальных лиц, присутствовали родственники и знакомые лицеистов, царскосельская знать, близкая ко двору, лейб-гусары квартировавшего полка — поручик Молоствов, поручик граф Меллин, командир полка генерал-майор В. В. Левашов и даже полицмейстер Царского Села Бетхе.

Довольный Сергей Львович прибыл на экзамен с Александром Ивановичем Тургеневым, который сам заехал к нему с визитом после Нового года и договорился ехать на второе испытание. Он таял от счастья еще и потому, что благодаря Сергею Семеновичу Уварову, попечителю Санкт-Петербургского учебного округа, который тоже был здесь, отчасти по службе, отчасти и потому, что был зятем самого министра просвещения, Сергей Львович был приглашен на обед, который давал в честь завершения испытаний граф Алексей Кириллович Разумовский.

Первый экзамен, по Закону Божьему, логике, географии и истории, прошел 4 января вполне успешно для всех экзаменовавшихся. На втором экзамене присутствовали министр просвещения граф Разумовский и другие официальные лица. Поэт Державин в мундире с орденом сидел рядом с ректором Петербургской духовной академии тридцатидвухлетним Филаретом (Дроздовым). Старый поэт тихо подремывал, его совсем не интересовали латинский и французский языки, математика и физика…

Перед комиссией стоял воспитанник князь Горчаков и рассуждал. Говорил он, словно по писаному, легко, незаученно, как будто выношенные им самим, лились слова его речи. Ему нравилось, что здесь находится его отец, генерал-майор Михаил Алексеевич Горчаков, слушает его и, кажется, вполне одобряет его прилежание. Слушали и другие с интересом, одни — по должности, а старик Державин, к которому волей-неволей обращались взоры, все подремывал и клевал носом.

— У нас обыкновенно говорят: прекрасный дом, прекрасные книги, прекрасные развалины, прекрасные газеты. Что же такое сия красота, или изящность? Употребление языка, конечно, есть тиран; но надобно же быть какой-нибудь причине, почему одна вещь лучше, нежели другая, не зависит ли это от порядка, от гармонии, от приличия? Но какой порядок в развалинах? Какая гармония в дикости дебрей? — Горчаков обвел глазами зал. По залу прошелестел как будто легкий ропот, но это не сбило юного князя, он продолжал говорить, сам наслаждаясь легкостью, с которой ему это давалось. Князь вообще смолоду говорил легко, много и красиво, и сбить его было невозможно.

Оказывается, в залу невесть откуда пробралась кошка и принялась бродить под ногами высокой комиссии. Ее видели из залы, сами же члены комиссии до поры до времени не замечали, и лишь когда она принялась тереться о плисовые сапоги Державина, он проснулся, заглянул под стол, с трудом наклонился и поймал кошку.

— Ученые говорят: красота состоит в удобном расположении целого, которого порядок и стройность совершенно соответствуют его назначению. Но это красота философская, относительная к общему порядку вещей. Нам многое нравится прежде, нежели мы сами в состоянии дать себе отчет, почему оно хорошо, прежде, нежели решим, на что вещь годится. Философ говорит: все то прекрасно, что полезно. — Горчакову было лестно, что некоторые все-таки продолжали его слушать, к ним он и обращался, а не к пииту Державину, который смотрел куда-то вниз, себе на ноги. Князь не видел, что он держит на коленях кошечку, которая мурлыкала, разнежившись, все громче и громче. Сидевшие рядом члены комиссии старались не замечать причуды старика, в конце концов, был хоть и официальный экзамен, а все проходило так по-домашнему. — Но можно ли думать о пользе, когда чувства в очаровании? Поэзия, служительница вкуса, разумеет под словами изящного, без сомнения, что-нибудь другое…

Кошечка пригрелась на коленях у Державина и заснула, снова впал в полусон и поэт, экзамен шел, поэт спал и осторожно похрапывал, и однотонная речь воспитанника Горчакова, лучшего ученика, стала усыплять и других членов комиссии.

— Эстетики замечают, что изящная природа в Фавне, Аполлоне, Венере и Диане не есть одна и та же, несмотря на то что все сии божества составляют образцы совершенной красоты.

Уже ответившие комиссии лицеисты толпились за спинами гостей, сидевших в зале, ждавшие своей очереди — у входа в зал, при открытых дверях. Среди последних в нетерпении переминался с ноги на ногу Александр Пушкин, зная, что сейчас его очередь, а в зале — его отец, Александр Иванович Тургенев, лейб-гусары, с некоторыми из которых он был шапочно знаком и мечтал свести знакомство поближе. Волнение сжигало его.

— Господин Пушкин! — услышал он, что Кошанский объявил его фамилию, и пошел в зал, ближе к столу, но ноги его по мере приближения делались как ватные, и наконец он остановился, не в силах двигаться дальше.

Окинув взором зал, он увидел и Катеньку Бакунину, в первом ряду со своей матерью, и отца своего Сергея Львовича, вытягивавшего шею, его острый кадык и острый же нос, и красные доломаны лейб-гусар с красными же ментиками через левое плечо, отделанные черным мехом, бросились ему в глаза — молодые люди сидели отдельной группой: лейб-гвардии Гусарского полка поручики князь Долгоруков, граф Меллин и просто поручик Молоствов, хороший малый. С ними перед началом экзамена, пока ждали Державина, он успел поболтать и не удержался, чтобы не похвастаться, что будет читать «Воспоминание».

И вот его взгляд уперся в Державина, сидевшего в центре стола комиссии. Известный пиит был очень стар, экзамен его вконец утомил, и он сидел, подперевши голову рукою: лицо его было бессмысленно, глаза мутны, губы отвислы. Пушкин вспомнил портрет его, где он был представлен в колпаке и халате. Он был вылитый, как на том портрете. Пушкин, однако, не видел, что на коленях у Державина дремала кошечка.

Пушкин чувствовал, что час его настал. Он уже читал свое творение графу Разумовскому на репетиции экзамена, которую пожелал устроить министр, и тот утвердил его для чтения на экзамене. Теперь граф Разумовский улыбался ему, всем своим доброжелательным видом подбадривая подростка. Подросток хоть и волновался, но смутно уже чувствовал, что этим стихотворением он откроет себе дорогу в литературу и не ударит лицом в грязь перед молодцами гусарами, перед Катенькой Бакуниной, перед соучениками, педагогами, перед великим Державиным, который, он надеялся, при звуках его поэтической речи отверзнет очи и проснется. По началу срывающимся, а потом все более крепнущим голосом Пушкин начал: