Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

По словам деда выходило, что поначалу власть адмирала казалась вполне приемлемой. Но потом пришла Народная армия Каппеля, ядро которой составлял ударный корниловский полк, не сумевший пробиться на юг к Деникину. Офицеры Первой мировой привыкли рассматривать прифронтовых бессарабских и польских жидов как потенциальных шпионов и саботажников. К несчастью для белых, евреи Транссиба успели прочно забыть о подобном к себе отношении. Дед уверял Лёню, что в конечном счете именно каппелевские антисемитские эксцессы сгубили адмирала Колчака: от него отвернулась железная дорога, а как уже отмечалось, без железки в Сибири — смерть.

Когда почтенного весового мастера Йозефовича в очередной раз обозвали грязным жидом и пригрозили вздернуть на станционной водокачке, он взял карабин и ушел в тайгу с сыновьями. Так поступили тогда многие евреи-железнодорожники. Дезертировал в тайгу от Колчака и дед. Дорога досталась красным, а с нею — и вся Сибирь.

Гражданскую войну Йозефовичи закончили красными командирами, героями партизанского движения. Увы, за победу пришлось заплатить дорогую цену: погибли два брата из шести, умерла от тифа сестра, был схвачен белыми и повешен отец. Это превратило идеологические счеты в личные и не оставило выбора уцелевшим: до последней капли крови мстить гидре мирового империализма.

Гидра оказалась зубастой. Птенцы гнезда канского весового мастера исправно клали свои головы в пески Средней Азии и Испании, в снега Забайкалья и Финляндии, в кровавое месиво Великой Отечественной. Впрочем, неожиданно выяснилось, что есть чудовища поопаснее гидры: большинству Йозефовичей выпало погибнуть как раз от пуль великого отечественного производства — ввиду своей преступной близости к некоему опальному маршалу. Послевоенные сталинские кампании тоже не отличались юдофильством. В итоге к моменту моего знакомства с Лёней мощный когда-то род Йозефовичей насчитывал всего лишь восьмидесятилетнего деда-генерала, заткнутого куда-то за Можай отца-подполковника и, наконец, последнего из могикан — самого Лёню, курсанта-арестанта Ленинградского военно-политического училища.

Я слышу скрип открывшейся двери наверху. Иногда отцу становится тесно, и он удлиняет свой возвратно-поступательный маршрут за счет коридора. Снаружи насвистывает ветер. Дождь лупит по ставням. Настоящая зима, какой она должна быть, — с дождем, с мокрой землей, с зеленью на наших газонах и на наших холмах. Наша зима. Черт бы побрал их — те, чужие зимы, с их снегами по пояс, транссибами, колчаками, каппелевцами, чекистами и опальными маршалами. Черт бы побрал Карпа Патрикеевича Дёжкина. Черт бы побрал наше похмелье в чужом пиру. Что вы забыли на той чужой железной дороге, Евсей Давыдыч? — Виселицу? Штык в грудь? Пулю в затылок? Да пусть они катятся к этой самой матери со всеми своими дорогами, фронтами и столицами…

— Карп… Карп?..

Я оборачиваюсь от окна. Совсем забыл о ее присутствии. Уютно устроилась на диване — ноги поджаты, плед, блокнот на коленях, лампа. Красивую он себе ассистентку отхватил. Вернее, кто кого отхватил…

— Да?

— Это всё? — спрашивает она. — Всё, что он тогда рассказал?

— Да, всё… Вы разочарованы?

Лена поднимает брови, одновременно перелистывая взад-вперед свои записи.

— Как вам сказать… Тут ведь только косвенная информация, причем давняя. Ну, сибирский прадед. Ну, взятки брал, ну, пил не по-детски. Ну, война чекистов с колчакистами. Но где тут о самом Лёне? Вы не обижайтесь, но…

Я пожимаю плечами.

— Только не говорите, что я вас не предупреждал. Мы с ним практически не знали друг друга, хотя тридцать пять лет плавали в одинаковых корытах: сначала училище, потом среднеазиатские стройбаты, потом переезд сюда и Эфи Липштейн. Простите великодушно, но я могу рассказать только об этих корытах. То есть о лёнином окружении, но не о самом Лёне. Может, будет лучше, если вы расспросите его дочь?

— Об окружении… — задумчиво повторяет она. — Вот и Борис описывает одно лишь окружение. А впрочем, что это я удивляюсь? Закон жанра. В поисках утраченного героя.

Лена снова шуршит страницами и поднимает голову.

— Карп, я так и не поняла, о какой экзистенциальной причине он говорил. Повешенный каппелевцами прадед? Семейная традиция? Первое произошло ужасно давно, так что мстить уже некому. Второе реально привело к исчезновению семьи как таковой — зачем тогда чтить подобную традицию? Идеология? Неужели умный молодой человек в начале семидесятых настолько верил в советскую идеологию? Карьера? Но вы и сами упомянули, что отец служил где-то далеко на периферии. Если старый генерал не смог помочь сыну, то как можно было рассчитывать, что он поможет внуку? В общем, я поняла, как попали в училище вы. Но зачем согласился пойти туда Лёня Йозефович?

— Вы когда-нибудь слышали о стокгольмском синдроме? — спрашиваю я вместо ответа.

Теперь ее очередь пожимать плечами.

— Что-то про заложников?..

— Именно.

И я рассказываю ей эту поучительную историю, которая столь многое объясняет. История, в общем, стандартная, да и выводы вроде бы сами напрашиваются, а вот — сформулировали их лишь совсем недавно. А что словами не сформулировано, того словно и нет.

В начале семидесятых из шведской тюрьмы сбежал некий отморозок — не то Олсон, не то Персон — не помню. Пусть будет Сукинсон. Сидел по мелочи, скоро бы и так вышел, да вот заскучал. На воле, однако, тоже оказалось невесело: как назло, все друзья были в отлучке — кто в бегах, кто в заключении. И по этой причине беглец решил развлечься ограблением банка. Достал где-то пушку и пошел на дело, один.

Бабки ему, видимо, особенно и не нужны были, потому что никакого планирования этот Сукинсон не продемонстрировал, даже самого минимального — включая вопрос, как и куда потом убегать. Просто вошел и принялся тупо пулять в потолок. Через несколько минут, как и положено, прибыла полиция и окружила здание. Но Сукинсон против такого развития событий отнюдь не возражал: развлекаться — так с музыкой!

Он взял в заложники четырех человек — из них трех женщин — и забаррикадировался в подвале. Когда полиция попробовала сунуться внутрь банка, подлец пришел в настоящий восторг, открыл стрельбу и даже ранил одного мента. То есть пролилась первая кровь. Власти поняли, что Сукинсон не шутит, и перешли к стадии переговоров. Приехали специалисты, психологи, аналитики — целая команда. То ли благодаря столь высоконаучному подходу, то ли вопреки ему, шведы быстро поняли, что имеют дело с отморозком. Решено было действовать с максимальной деликатностью.

Для начала Сукинсон потребовал выпивки, жратвы и друга. На воле он больше всего скучал по своему тюремному корешу и теперь не видел причины, по которой ему могут отказать в дружеском общении. Отказывать действительно не рекомендовалось, потому что в ответ на любое возражение отморозок угрожал убийством заложников — по одному, медленно и мучительно. Для демонстрации серьезности своих намерений мерзавец накидывал женщинам на шею веревочную петлю и с наслаждением придушивал. Заложницы вопили и от ужаса мочились под себя, а Сукинсон тащился от собственной крутости.