Алекс Тарн - В поисках утраченного героя

Ризеншнауцер вел себя солиднее прочих и принимал участие в перебранке скорее вынужденно, чем добровольно. На моих глазах болонка-забияка, описав крутую дугу от одного забора к другому и по дороге исчерпав весь запас матерных собачьих ругательств, подскочила к великану и самым беспардонным образом цапнула его за ногу. Укушенный вздрогнул, затравленно оглянулся и утробно бухнул несколько басовых нот. Видно было, что он до смерти боится крошечной скандалистки.

— Так она их выгуливает! — чтобы я услышала, Борису пришлось кричать мне чуть ли не в ухо. — Представляешь?! И никакой на нее управы!

— Кто, болонка?

— Какая болонка?! Шломин! О, гляди, гляди! Пересменка!

Пикап остановился прямо напротив нашей калитки. По описанию из бориного текста я ожидала увидеть совсем иную собачницу Шломин. Представляла себе нечто среднего рода — бесформенное, отдутловатое, в засаленном тренировочном костюме, с седыми космами и грязными ногтями. К моему удивлению, из машины вышла высокая статная женщина, одетая не без щегольства и во всеоружии безошибочного макияжа. Она приветливо помахала нам и направилась к задней дверце пикапа. Собаки как по команде смолкли и, толкаясь, побежали к хозяйке; при этом лохматая болонка, гнусно подтявкивая и покусывая остальных, сбивала всю свору в кучу. Борис с некоторой задержкой помахал в ответ.

— Разоделась-то как! — проворчал он. — Хотя куда ей еще? Она ведь только по собачьим делам и выходит.

Тем временем из пикапа с радостным визгом уже вываливалась вторая смена. Отгулявшие свое, напротив, запрыгивали внутрь. На их мордах читалось явное облегчение, поскольку болонка-пастух осталась на тротуаре. Подсадив артритного ризеншнауцера, Шломин захлопнула дверцу и посмотрела на лохматую скандалистку. Похоже, болонка пасла не только собак, но и хозяйку.

— Ну что, Жаклин, поехали?

Жаклин ответила не сразу, а немного поразмышляла и лишь потом милостиво оттявкнула высочайшее разрешение. Пикап двинулся дальше, сопровождаемый прежней оглушительной какофонией.

— Ну, как тебе?

Борис уже улыбался, от недавнего раздражения не осталось и следа, и я подумала, что настала пора вернуться к прерванному разговору и к старику Когану.

— Действительно, смешно… — я осторожно потянула его за локоть. — Пошли назад?

— Куда назад?

— Как это — куда? К Эмилю Иосифовичу, куда же еще…

Боря посмотрел на меня так, словно видел впервые.

— Вот что, госпожа Малевич, — сказал он сердито. — Хочешь с ним и дальше сидеть — сиди. Но меня уволь, понятно? Я в этом доме свою тонну пакостей съел. Будь здорова. И приятного аппетита.

Звякнула щеколда. Борис ушел, не оглядываясь. Если бы я находилась здесь из-за него, то сейчас самым правильным было бы догнать, обнять и пробормотать что-нибудь вроде «по каким пустякам мы ссоримся…» или «не сердись, дурачок…» или просто чмокнуть в щеку, взять под руку и повести домой, к постели, которая бывает особенно хороша после таких недоразумений. Но в том-то и дело, что находилась я здесь не из-за него, а из-за текста. Мы знали это оба… вернее, все трое: текст, я и Борис. Речь здесь шла о классическом любовном треугольнике, и борино раздражение адресовалось вовсе не моему упрямому желанию продолжить разговор со стариком Коганом, а тому факту, что я в очередной раз выбрала не его тепло, его постель, его любовь, а текст — равнодушный, ускользающий, не идущий на контакт текст.

Старик Коган стоял на том же месте, где я оставила его десятью минутами раньше. Увидев меня, он кивнул.

— Извините, Эмиль Иосифович, — сказала я. — У Бориса внезапно открылось срочное дело. Вы не возражаете, если мы продолжим вдвоем?

Он снова кивнул.

— Срочное дело… — в голосе старика звучало раздражение. — Еще бы. Трудно воспринимать правду как она есть. Впрочем, не думаю, что ваш нежный друг смог бы усидеть здесь, слушая продолжение. Это ведь была только присказка, сказка — впереди.

В отличие от Бори, я не могла позволить себе роскоши рассердиться, а потому пропустила «нежного друга» мимо ушей. Ничего страшного, пусть покуражится. Интересы текста стоят выше личного самолюбия корректора. Пока не отброшена возможность того, что старик Коган окажется следующим автором, я обязана внимательно вслушиваться в любой его выхлоп, даже самый неприятный.

— Антон Вебер остался в отряде моего отца, — медленно проговорил Коган.

Итак, Вебер остался с чоновцами. Причиной тому было желание спасти Эльзу: из разговора с комиссаром Коганом Антон понял, что к ликвидации намечены все поселки колонистов, и Вальдхайм как раз на очереди. Так Антон Вебер оказался невольным свидетелем чудовищных зверств. Отряд Иосифа Когана продолжал свое ужасное шествие по южным степям, сжигая колонии одна за другой и под корень вырезая немцев — антоновых соплеменников, истребляя самую память об их присутствии на этой земле. Награбленное имущество, скот, станки, сельскохозяйственный инвентарь специальными обозами отправлялись к железнодорожным станциям, и оттуда — на север, в Москву. После себя Коган оставлял выжженную землю.

Антон запретил себе чувствовать: главным для себя он положил необходимость вовремя оказаться в Вальдхайме, спасти Эльзу, которая вдруг стала казаться ему любовью всей его жизни, смыслом существования. Возможно, от увиденного у него наступило временное помутнение рассудка; он жил как в бреду, двигался как лунатик. Только этим он мог потом объяснить свою роковую ошибку. Когда Вебер наконец осознал, что отряд направляется в сторону, противоположную Вальдхайму, было уже поздно.

Он бросился к Когану за объяснениями. Тот рассмеялся в ответ:

— Неужели ты думал, что мой отряд — единственный? Немцев еще много, а лето кончается. Вальдхаймом займутся другие. Отряд Финкельштейна, если не ошибаюсь…

Тем же вечером Вебер бежал из части. Он скакал без остановки, а когда лошадь пала, пошел пешком. Ночь была светлой, и не из-за луны — вокруг на всю ширину степи полыхали пожары. Сладко пахло горелой человечиной. К Вальдхайму Антон вышел на рассвете. Глазам его предстало огромное пепелище — пустынное, как жерло вулкана; казалось, даже вороны избегают приближаться к ужасному месту. Вебер с трудом нашел обугленный остов дома, где провел счастливейший месяц своей жизни. Смаргивая слезы, покопался в теплой еще золе. От Эльзы ему осталась лишь оплавленная медная заколка в форме бабочки.

До Мюнхена Антон добрался лишь в начале зимы. В двадцать семь лет он ощущал себя глубоким стариком. Город шумел митингами — набирала силу новообретенная веймарская демократия. На площадях, перекрикивая соперников, напрягали глотки многочисленные ораторы. В одном из них Вебер узнал своего довоенного приятеля, художника. Тот тоже обрадовался встрече, с четверть часа они простояли на улице, хлопая друг друга по плечам, и наконец решили зайти в пивной подвальчик — погреться и вспомнить былые деньки.