Людмила Бояджиева - Пожиратели логоса

— Тихо, тихо…Тебе бы лучше поспать, — Филя мягко прижал горячие плечи больного к подушке. — Постарайся скорее выздороветь и мы поговорим обо всем этом.

— Ты про Дикуля слышал? Силач такой, который сломался, но сам себя из омертвения вытащил и всеми силами других вытягивает. Больницу свою выбил по инстанциям пороги обивал, не гордый. Ведь не за себя — за других просил… А я отказал! Мне ж везде ворюги, наживающиеся на благотворительных акциях мерещатся! Что ж я — уже человека от слизняка отличить не могу?!

— Колян, тут вопрос очень запутанный… — отвел глаза Филя.

— Пойми, пойми же… Я не хотел становиться оборотнем! Не хотел, клянусь. Я хотел, что бы всем жилось лучше! Погоди, погоди… сейчас расскажу… Было, ведь было! Знаешь, прямо сердце щемило и слезы текли. Жалость, такая жалость и небывалая гордость за себя… настоящая… Из-под опущенных век покатились к вискам крупные, быстрые капли. — Когда магазин террористы рванули жертв развезли по больницам, многие имущие, особенно банки, взялись помогать пострадавшим. Я тоже выбрал по списку женщину по имени Ира — как моя жена. Набрал пакеты всяких фруктов и двинулся с пустой душой. Ну, не по своему, разумеется, желанию, для общественного реноме. Полагается нам с народом общаться, управленцам-благодетелям. Прибыл в сопровождении телерепортера. В палате ожоговой реанимации кошмарики, и не спрашивай. А у постели моей Ирины работницы торговли двадцати трех лет, сидит парень и старательно так закрывает её от всего ужаса и от нас — прибывших, своим сутулым, хилым телом. Камера снимает, я со своими подношениями лезу… А на неё и смотреть боюсь. Парень этот спиной отгородился и говорит ей громко, почти кричит:

— Держись, Ирок. Мы с тобой в августе на Кипр поедем. Я бабки заработаю. Все как собирались…

Понял я, почему он кричит — в отключке девочка, а ему выть охота… Тут врачи понабежали, стали про необходимые лекарства мне рассказывать и все свое нищенство живописать. И привез я им через час лекарства! На свои деньги купил — капельницы, перчатки какие-то, белье антиожеговое — все, что просили. Две путевки оплаченные на Кипр… Два дня жил с праздником на душе и об Ирине этой, как о сестре думал. Сам себе, как никогда, нравился. Умерла она… Все забывается. И я забыл, как поклялся себе тогда, что теперь по-другому жить стану. Помогать всем, как могу. Могу ведь много… Забыл… — Николай приподнял марлевые культи. — Они… они покрылись лиловой чешуей. Ты понимаешь, что это значит? — Он совсем по мальчишески шмыгнул носом. — Вчера я вылил в себя пол — литра водки. Потом добавил. Но не опьянел. С трезвой головой скипятил кастрюлю и сунул в неё руки… Поздно, да? Уже поздно, скажи мне честно, Филя? Но ведь я же как все! Не хуже, не хуже… — больной зарыдал, тщетно пытаясь спрятать в подушке искаженное лицо.

— Колька, держись, — Филя сжал трясущееся плечо. — Ты ошибся, клянусь, ошибся! Обычная у тебя болезнь, человечья!

— Нет, Филя, нет… В жар бросает и на коже выступает пот, скользкий, лиловатый. Посмотри, что там под одеялом! Я не чувствую ног, Теофил!.. У меня есть ноги? Нет, отойди! Тебе нельзя прикасаться. Оставь меня. Спасай Тею, бегите к Источнику… — Николай затих, закрыв глаза. Филя тихонько поднялся, стараясь не скрипнуть стулом.

— Прости меня… твои стихи… — чуть слышно прошептал больной. Может, это главное, что я должен был сделать — наечатать их.

— Издашь еще. Я врал, что пишу мало. У меня ж припрятана целая куча! Колян, ты держись, слышишь! Главное — не сдавайся! — орал Филя над обессилевшим больным.

— Что за дебаты, господа!? Посторонних просим удалиться! — в палату, сопровождаемый дюжими санитарами, вошел врач, смахивающий на памятник Дзержинскому. Полы длинного халата лежали твердо, клинышек бородки казался острым. Он чуть кивнул одетым в голубые робы парням. Один из них, подхватив посетителя под руки, стал любезно оттаскивать его к двери, другой нацелил блестящую иглу в вену больного. Николай забился и стих.

— Те фигурки… Сожги… На поляне была судьба. Я выбрал не ту дорожку и ушел во мрак, — блаженно улыбаясь пролепетал он. — Теперь я знаю, знаю правильный путь…

— Я приду на то место! Я буду тебя ждать у камня. Я знаю — ты сможешь вернуться! — отбиваясь кричал Теофил.

Рот больного приоткрылся, голубые глаза бессмысленно уставились в потолок, мучнистое лицо дебила сливалось с белизной подушки.

Кажется, никогда ещё он так не торопился домой, никогда так не волновался, увидав уже от поворота оранжевый свет в окне горницы. В зябкой, чавкающей грязью темени, среди черных заборов и прячущихся за ними чужих убогих жилищ — свой родной свет! Он осторожно открыл дверь, на цыпочках миновал веранду и обмер, увидав пустую комнату. Теи не было и в «спальне». Лишь легкие звуки поющего фортепиано вылетали из магнитофона. Значит, она нашла старые записи матери. И ушла!? Легко потрескивала натопленная печь. А у печи…

— Господи, что с тобой, девочка? Маленькая моя! — он опустился на пол к свернувшейся калачиком Тее. Поднял её, заглядывая в лицо. — Тея, Тея… О, Господи…

Неужели страшные пророчества Севана не горячечный бред и слуги Алярмуса навестили ее? Навестили, что бы оставить свой плод… Сердце должно разорваться прямо сейчас! Конец, конец… Он испустил предсмертный вопль. Ресницы девушки дрогнули, янтарем блеснули распахнувшиеся глаза, озаряя светом:

— Уснула! Пригрелась у печи и уснула.

— Я чуть не умер… — Филя опустился на диван вместе с драгоценной ношей. Прижал её к себе, зажмурился. — Так страшно…

— Не надо грустить! Я буду радоваться — ты пришел, пришел! Мне было холодно и больно вот здесь, — Тея прижала ладонь центру груди. — Нитки кончились, одуванчики превратились в снег… Но я не осталась одна! Сумела пригласить сюда музыку твоей мамы и зажечь огонь…

— Молодец, девочка… Мама была хорошей пианисткой. Моцарт, «Маленькая ночная серенада»… — бормотал Филя, не слыша своего голоса. Не отрываясь, затаив дыхание смотрел он в глубину её зрачков, словно переливал из души в душу то, что нельзя было выразить словами. Его сердце захлебывалось любовью и жалостью и казалось Теофилу в эти мгновения, что поймет он вот-вот, почти уже понял нечто невероятно важное.

Закинув руки, Тея сомкнула кольцо вокруг его шеи, спрятала лицо на его груди:

— Так мне совсем хорошо… Я не сильная, да?

— Ты настоящая. Самая, самая настоящая. Самая нужная, нежная, родная, — Филя осторожно опустил легонькое тело на диван, сжал руки, грея их в своих ладонях. — Послушай, это очень серьезно. Сейчас мы отправимся в путешествие. Вот твой свитер, платки, оденься потеплее.

Расстелив на полу вышитую скатерть, он положил икону, фотографию той, что произвела на свет Тею, магнитофонную кассету, Библию, томик своих стихов. Остановился, вспоминая что-то. Достал из шифоньера на веранде планшет, вытащил фигурки, одна из которых превратилась в чешуйчатый длинный чехол и с отвращением бросил в огонь. Печь зашипела, с воем поднялся в трубу сноп искр. Поджав к подбородку колени, Тея следила за происходящим круглыми, растерянными глазами.