Автор Неизвестен - Ayens 23

Пару дисков я одолжил — что-то навороченное, из нового, мелодичное и, вместе с тем, жесткое, чтоб на улицах оглядывались, чтоб хотелось услышать еще и еще, забыться этим ритмом, лететь на нем в чужие сны и растаять с рассветом.

— Поехали со мной, что ли, а, Завадский? — лениво предложил Арсен. Я открыл форточку, в доме запахло ночной пустошью, робко подбирающейся к порогу.

— Чего ради?

— Ну, я слышал, сегодня будут заводские дети. Войдешь в доверие, все такое…

— Не получится, — как-то слишком безразлично сказал я, это было бы слишком ярко, слишком захватывающе, слишком…

Заводские дети — местная золотая молодежь, холеные любимцы тех, кто каждый день принимал меня в золоченых покоях, — странное сословие, для которого в этом мире были открыты все двери, и ощущение запретного предела было ему отвратительно чуждо. В индустриальных центрах я насмотрелся на таких ребят — да, у них было все, кроме, пожалуй, одного: уважения родителей.

Те словно раз и навсегда смирились с никчемностью своих чад и все усилия прилагали, только чтоб не допустить их участия в делах.

— Как знать, — пожал плечами Арсен, — хоть понюхай, чем пахнет. Сидишь тут в дыре…

В «дыру» нас поселил департамент, наверно, для того, чтоб совсем уж никто не сомневался, что люди подобрались серьезные.

Я раздумывал, а хорошо ли пахнет от заводских детей. У Арсена, видимо, был некоторый опыт, которым он, видимо, не прочь был поделиться даже с такой дубиной, как его напарник. Рассказывал он увлеченно, часто останавливаясь на деталях одежды, манере разговора, вспоминал, какую песню ставили после какой. Часто звучало имя некой Оли, которая знаменита была в основном тем, что как-то сбежала к Арсену на съемную квартиру прямо с юбилейного застолья своего отца. Людям, видите ли, не хотелось скучно жить, им не надоедало никак возвращаться к старым изведанным местам друг в друге, и эти регулярные возвращения делали их счастливыми. Я подумал, что, наверно, убью эту Олю сразу же, как только увижу. Верней, ее взгляд, ее походка, яркие глаза и что-нибудь еще такое — типичное, низкое, обязательно подержанное — все это меня заставит вздрогнуть и возненавидеть. Ненавидеть мне легко: ничего нет во мне, что противилось бы этой ненависти. Я пустой, ничего не хочу знать и ничего не чувствую, изредка лишь печалясь, но то не в счет — то так, от увиденного, то в память об отцветшем когда-то. Так сложно течет, преломляясь в глыбах непознанного, поток дней этого мира — что было, то минуло и лишь в душе откликается печалью — так искренне, так потаенно.

Все лучшее в этом мире я забыл, просмотрел, проспал. Все худшее прожил, впустил в себя покорно и бесстрашно и теперь вот ношу за собою, не зная, чем сердце успокоить, отучить от этих печалей навек.

Мы вышли под дождь, как я люблю, за полночь. За домом мокла корпоративная тачка, и ее блестящие очертания хотелось почему-то пожалеть. Я невзначай провел рукой по стеклам, «БМВ» предыдущей модели, в неплохом еще состоянии, — первое, что я получил, приехав сюда, эта машина, в ней еще ощущался фирменный аромат марки и старание чьей-то умной и строгой руки.

Я так ничего и не изменил внутри, нравилось так: чужой запах, чужие привычки.

Не люблю маркировать собою вещи, особенно те, которые не принадлежат мне и никогда моими не станут — не станут хотя бы потому, что я мало, ничтожно мало нуждаюсь в них. Я нуждаюсь в необъятном: в застигнутых дождем полночных улицах, редким шагам за окном, первом южном ветре после вьюги, серебристом инее августовским блеклым утром. Все, что не перестанет приходить в этот мир — о, черт, хотел бы я хоть миг владеть им, чтоб проследить путь каждой дождинки, чтоб слышать, как рождается первый рассветный шорох, ощущая его власть над всеми спящими в неведеньи — и свою над ними власть.

Не так уж это и здорово: не иметь ничего собственного в этом мире. Человек, которому ничего не жаль, который отказался от слабостей и не боится оставить следа на дороге — такие уникумы требовались департаменту, таких натаскивали, дорого ценили и готовили им большое будущее, в котором им самим обычно не было места. Будущее — это яркий узор твоих интересов, догадок, смелых идей. Моя безынтересность вызывала недоумение всюду, куда б я ни пришел, — только не в департаменте.

— Начальник готов на тебя молиться, — сообщил Арсен, устраиваясь за рулем. У него вечно были какие-то тайные связи наверху, может, начальник приходился ему какой-нибудь родней в прошлой жизни, — как знать, — откуда еще у него вечно находятся сведения?.. Может, слишком развито воображение?..

— Угу, — я посмотрел на дом, залитый неустанным ливнем. Постепенно ветхое крыльцо скрылось за отвесной стеной капель. Мы покинули дом в совершенно неурочное время — и он, наверно, больше минуты не помнил о нас.

— Знаешь, — вдруг сказал Арсен, всматриваясь в темноту за очередным поворотом, — моя мать была порядочной коровой с тройным подбородком, сколько я ее помнил, она все время носилась со всякими гантелями, только чтоб догнать девок, которых я любил помацать возле дискотеки, за всю мою жизнь с ней она приготовила обед пару раз, ссылаясь на занятость.

— Угу — Когда я слышал ее храп, тяжелое дыхание, ее словесные извращения, я понимал, что уйду от нее сразу же, как только определюсь, куда. Я ее возненавидел.

— Угу, — я предпочитал вслушиваться в музыку, которая привычно витала где-то рядом, силясь вырваться в дождливую ночь.

— Слышь, Завадский, ну что ты вечно такой? — взвизгнул Арсен, и мне подумалось, что с такими воспаленными нервами он в деле не задержится.

— Какой? — уточнил я, покосившись на его серебряный профиль. Тень от стекла ложилась на наши лица, и казалось, какие-то чудовищно крупные капли разъедают их.

— Да никакой! — откуда-то из чащи на трассу бросился молодой котенок или что-то другое, не знаю, какая-то быстрая беспомощная тень.

— Черт! — и все же он объехал его, все же он успел, и мы выехали на мост.

Мрачная, абсолютно безжизненная громада, которая, наверно, не одного молодого слабака проводила на тот свет.

— Угу — сказал я своим мыслям, подумывая, а не выключить ли мне сотик.

— Я вчера Бакунина видал, — разговаривать Арсен не уставал. По этой его манере нетрудно было угадать, что этот я, этот дом, этот город — первое его дело. Никто не предупредил меня, хотя предыдущих моих напарников обычно уведомляли в моей неопытности. На это делалась ставка, со мной подолгу говорили, приводили ценные жизненные уроки и за промахи строго не наказывали — да хотя не за что, в общем-то, было. С Арсеном я мог поступать как мне заблагорассудится, в меру собственной догадливости и порядочности.

Ждали ли где-то выше, что я стану вдруг заботливым и внимательным? С какой-то особенной горечью я догадался, что в эту исполосованную дождем полночь вряд ли кто-то, кроме меня, захватил подобные мысли.