Автор Неизвестен - Ayens 23

— Ну и че Бакунин? — я спросил как можно более безразлично, уж чего-чего, а невозмутимого равнодушия мне не занимать было.

— А че ему: все носится, — Бакунин был наш неугомонный коллега, крайне неприятный аморальный тип лет 30, которому особенно удовольствие доставляли поездки в соседний город с малолетками и хулиганство в интернете. Перспектива пообщаться с ним тесно никогда особо меня не прельщала, этот тип и на расстоянии был мне неприятен: плотная низкорослая фигурка, мелкие суетливые движения, выдающие вечный страх куда-то опоздать, хитрые заплывшие глазки — работали же такие уроды в департаменте!

Характерно, что, встречая Бакунина в городе, я ни разу не имел чести удостовериться, что он в действительности занят делом, попросту — пашет на департамент. Может, его дело заключалось в банальном ничегонеделании? И не так уж оно и банально?.. Ничего, вроде бы, не делая, больше можно рассмотреть.

Вообще, этот Бакунин был странный тип, то молчал невпопад, то смеялся не в тему. Кто-то рассказывал, в прошлой жизни — до корпорации — у него был младший брат, который на глазах у Бакунина порезал себе вены, — что-то типа семейной размолвки. Что ж, у кого не бывает, — я сам, например, ощутил, что способен работать в департаменте, как только понял, что вправду ненавижу свою мать — не с подростковым неистовством приступов, до боли в затылке, а просто и не ново, ненавистью свободы, усталости, отрешенной ночной дороги.

Мама со мной была откровенна — как с собой, а к себе, видимо, относилась слишком жестко. Пару раз, выслушивая ее нескончаемые упреки (сидел я обычно на полу, уронив голову на руки, сидел и с ужасом замечал, что плечи мои дрожат под тяжестью невысказанных обид, и обид этих — море бескрайнее, как слов, которые от мира я прятал в себе, не смея записать опасался, что осудят, и первой — мать…) Так да, про упреки-то: я рано почувствовал в себе решимость, достаточную, чтоб убить, стряхнуть с рук то, что обычно вытекает из своих-чужих, без разбору и, повернувшись, идти своей дорогой. Наверно, для этого последнего решимости надо было чуть больше, чем для всего другого.

Бакунина мне было жаль: кто-то щедро поделился с ним своей слабостью, а тот теперь так и ходит, чуть прихрамывая, при этом успевает всюду нарисоваться, засветиться, живет где-то в центре — в просторных апартаментах. «Хмырь» — привык я думать о нем. Пару раз видал его «Explorer» возле точки, да поленился зайти. В департаменте бы, наверно, его поведение не одобрили — в фабричном городке, кроме Бакунина, на конфискованном «Explorer'e» ездил только председатель арбитражного суда, положение не очень-то: еще при нашей работе. Вспомнилось, как отмечали юбилей и.о. губернатора, когда в последний момент решили денег не жалеть, преподнесли толстому дяде скромный 140-й «Мерс», мечта провинциальных хапуг — циферки блистали «600». Никто не сообразил до сих пор, наверно, что лейблы заказывали для трехлитрового. А теперь и.о. всякий раз при встрече не нарадуется — типа, экономичная машина.

Вот на днях расширил нам поле деятельности: послал куда подальше конкурентов из региона, о наших долгах тревожится.

— Слышь, Арсен, — задумался я минут на 10, не меньше, пора б и встряхнуться.

— А? — напарник напевал чего-то, и я в который раз успел удивиться, до чего же разные мы все, кого вдруг сводит судьба на этой земле.

— А у и. о. дети есть?

— Есть, дочка в последнем классе, кажется, и сын в центре реабилитации.

ЦР от наркозависимости в городке один, бетонный забор прямо в центре. За забором по ту сторону — дети власть имущих, авторитетов, укатанные маленькие шлюшки — все, кто был вместе и по эту сторону. Недавно в городе, рассказывают, случай был: один вор открыл ночной клуб, туда повадился его сынок, ну и подсел, как водится. Отец застрелил своей рукой. Никто не хочет копаться в дерьме, даже если это дерьмо твоего собственного ребенка.

Центр города после полуночи в запустении; так, редкие огоньки, отблеск фар — пересеклись чьи-то ночи, окна, погруженные в беспомощность. Я внизу, под чьим-то окном, и мне не спится в эту ночь, ночь с отключенной громкостью, и что бы сейчас не произошло со мною — никого это не потревожит. Люди во сне, как, впрочем, и днем, бодрствуя, легко забывают о тех, кто рядом.

— Я за Олей заеду, пожалуй, — Арсен закуривает еще одну, приглаживает волосы, косится на часы. Часы у него так себе еще, клубного разлива, разве что малолеток удивить… — а ты пока столик займешь, освоишься.

Я решил, что чем позже увижу эту Олю, тем для меня лучше, прихватил зажигалку и вышел под дождь. Думалось почему-то о прошлом, о смертях, которые от тяжести времени уже не болели, так — ныли после третьей рюмки, как шрамы от забытых дворовых драк поутру. Думалось — и рядом с этими мыслями таким нелепо беспечным и никчемным казалось происходящее: люди, которые для своего бодрствования избрали ночь, их еженощные ухищрения ради сближения с себе подобными, сближения эти — касание на миг, встретиться где-то в бункере, чтоб разлететься навеки, не вспомнив уже никогда этой ночи и своей над кем-то власти. Над придуманным, нарисованным тенями на стене кем-то, таким отличным и чужим — и тоже пришедшим ради этого мига. Люди легко сходятся, легко понимают руки друг друга и легко умирают — и в их неподвижности странно замечать еще не стершиеся свидетельства прошлой жизни, тепла, разменянного на кого-то, обычных человеческих мечтаний-слабостей. Все, кого видел я, были потенциальные трупы там, вот-вот — и начнут корежиться ухоженные пальцы, смертельный оскал обезобразит лица. Все мы одинаковы после смерти, что ж так упорно мы ищем в себе сходство сейчас, взращиваем это сходство при жизни?..

Наверное, так было всегда. Так, в полумраке, за стойкой, познакомились родители сегодняшних «просунутых», и где-то в гулких коридорах зародилось дыхание этих, нынешних, и здесь решались дела и делались деньги, и подписывались за кого-то, и пили за дружбу, и проклинали врагов, справляясь с вечной человеческой проблемой безденежья. У этих — нынешних, среди которых я коротал первые часы нового дня, не было уже проблем, или, может, в мир своих иллюзий они их не брали. Недалеко от стойки нашелся свободный столик, я заказал «olmeca». Наверно, я перестарался с безразличным видом — почти сразу появилась ультрафиолетовая подруга с блестящими глазками:

«Впервые здесь?»

Хм, порой провинциалы явно перегибают в погоне за столицей. Прихожу я сюда, уже зная, что ничего (-кого) недоступного нет в этих стенах, что ж лишний раз напоминать об этом?

— Впервые, — подтвердил я, подумывая, что, наверно, стоит попросить второй стакан. Ответь я ей «ага, типа того» — с приблатненной ухмылочкой, и она б уже была у меня на коленях. Некоторое время она молчала, наблюдала за входом, там уже было просторно, фейс-контроль сняли, за зеркальной дверью, может, собиралось уже светать, и спешили домой развязные малолетки. Не пора ли было и моей новой знакомой — слишком тонки были ее черты. Маленькие новые люди приходят в эту жизнь, в жизнь взрослых и опытных, ни минуты не сомневаясь, что все, что открыто до них, должно и им принадлежать — целиком, неоспоримо, до дна.