Анатолий Иванов - Нужный Урванцев

Рисунки Н. Мооса

По снегу захрустели шаги. Дверь раскрыл большелобый мужик в истрепанной телогрейке. В его руке свернутая кольцами желтела веревка.

«Это смерть!» — понял Антон Урванцев и ослаб от ужаса. Его окатило холодом, кожу просек пот.

Мужик помешкал, привыкая к сумраку, подступил ближе. Урванцев по-глупому замер и без борьбы дал одеть на себя петлю. Но когда веревка, свитая из жестких волокон, беспощадно обняла шею, в нем взбунтовалась какая-то первобытная дикая сила. Он зверем отпрыгнул, уперся. И не одолеть бы Антона, да злая боль пережала дыхание…

Мужик укрепил конец веревки в узловатом кулаке и повернул на выход. Следом, хрипя и шатаясь, поволокся Урванцев. Через некоторое время они остановились в огороднике сзади двора. В два оборота веревки мужик прихлестнул шею Антона к столбу и оставил.

Из-за низкого прясла в огород залетели горсти березового дыма. Урванцев чуткими ноздрями узнал запах, и в нем медленно взволновалась мысль, что он еще живой. Отдохнув от глухой боли в шее, Антон вгляделся в горизонты, вдоль которых скопились отложистые бугры с рощами на вершинах. На утреннем небе тихим облачком таяла запоздалая луна. Солнце поднимало из-за леса красную голову, жгло холодным пламенем ближние облака.

В сердце посветлело: Урванцев узнал свое село. Перевитое рваным руслом речонки Кляксы, оно начиналось дальним концом своим у солнечного всхода. Тени тончали, сползали с крыш, жались синими квадратами к стенам. Никогда раньше не замечал Антон этой красоты. Жил здесь и думал: в других местах лучше. А теперь вот умирать надо. Насовсем умирать!

— Скорей бы уж. Чего он тянет убивец?! — думал Урванцев.

Сердце его прерывисто толклось в груди. Он забузил, заметался, пробуя сбросить путы. Потом нашло безразличие.

— Сигарету бы! — копнулась неяркая мыслишка. Он с обидой вспомнил, что на прошлой неделе бросил курить и всю пятидневку сосал леденцы, до сих пор во рту от них как ошпарено. Знал бы… Захотелось кричать.

«За что меня так? — думал Урванцев, тусклым глазом следя за воробышком, который вприскочку, боком подкатывался к его ногам. — Хуже других вроде бы не был, не лишка пьянствовал, бабу зря не обижал. В колхозе работал… Сам председатель при встрече похвалил: «Цел твой трактор еще? Молодец, Антон Васильевич!»

Трактор стало жаль. Урванцев подозревал, что после его смерти чистенькая «Беларусь» достанется непутевому парню — Пашке Кошкину.

— Кончит он ее! — вздохнул Антон. — Лучше бы свату Семену отдали. У того колесник — никуда…

Шурша стегаными штанинами, подошел мужик с ножом, выправленном на точильном камне.

Урванцев знал, как произойдет это. С коротким свистом упадет на голову черный обух, выбьет из глаз тучу лиловых искр и разом угаснет мир. Мужик проворно ослабит сдерживающие падение путы, слепой рукой найдет нож… Долго потом птахи будут клевать подтаявший снег.

Но вот мужик выплюнул остатки дымящего табака, втер их в тропу. Птицей взлетел топор…

Ударило не в лоб, а в грудь. Урванцев смял в кулак кожу напротив сердца и сел, ошалело оглядывая углы горенки. В соседях кукарекнул петух. Искристым пятном отражался в зеркале свет замороженного окна. Жена, в темноте похожая на сундук, шумно спала у печки.

— Маруся! — шевельнул ее Антон. — Пусти к себе, а! — Ему захотелось зарыться, спрятаться. — Маруся!

— Царица небесная! Какую холеру надо? — со скрипом колыхнулась на кровати женщина.

— Опять поблазнилось, что я бык, Маруся! Хэ! — Урванцев попробовал хохотнуть.

Жена села, молча выпучилась на него.

— Веришь ли, нет — будто я…

— Лакай по эстольку, дак еще не то приблазнится, — перебила его Маруся. Она угнездилась опять в постели и что-то запришептывала.

«Колода!» — утомленно подумал Урванцев и пошел в куть искать квас.

Он стал на колени перед залавком, превозмогая похмельную тряску, склонил к себе кадочку с неукисшим питьем и долго тянул в себя спасительную прохладу. Мокрые корки хлеба тыкались ему под нос. Затем он нашел на божнице забытую было пачку сигарет, обломил фильтр и, сопя, прикурил с обломленного конца.

Завздыхал во сне Ленька, бледной, худой ногой спинал с себя одеяло.

«За что я его хотел постегать?» — Урванцев равнодушно посветил на сына зажигалкой, вздохнул и попробовал размышлять:

«Нет, неспроста эти египетские казни снятся! К добру иль к худу, а неспроста… Хоть спать не ложись!» — Урванцеву вспомнился падающий на него безжалостный топор, и снова все шерстинки на теле встопорщились от ужаса.

А прежде Антон Урванцев ждал зимы с охотничьим нетерпением. С приходом седых, надежных морозов, обычно после октябрьских праздников, он брал отпуск. Отоспавшись вдоволь, выходил во двор, полный белого блеска, начинал ворошить снег или затевал мелкий, необязательный ремонт построек и городьбы. Работал, однако, вяло, часто останавливался и слушал, как скыркают соседи лопатами, с хрустом мнут вдоль улицы тропы.

Рано или поздно раздавался долгожданный щелчок щеколды и в воротцах, отаптывая на ходу валенки, появлялась чаще всего женщина.

— Я к тебе, Антон Васильевич, в руки-ноги, — смущенно смеялась гостья. — Помнишь, обещался насчет поросенка…

Урванцев останавливал на женщине туманный, играющий взгляд и, закуривая, спрашивал:

— А не рано, вдруг оттеплит?

— Не должно! Крепко забарабанило. Чего ему теперь картошки переводить.

— Так-то оно так! — для виду мялся Урванцев, сдвигал на затылок кучерявую, с хромовым верхом шапку. — Да ведь своей работы скопилось. Позвала бы кого… Хоть Потапа с Теребиловки.

— Подь он! — отмахивалась женщина. — Прошлой осенью мне овчину в трех местах порезал. Баушка постановила — приглашай только Васильевича. У него рука не сдрожжит.

Наконец Антон соглашался, брал нож и белый абразивный брусок, спрашивал: со шкурой как распорядишься — палить?

Дома женщина с плачущим выражением лица открывала хлев и выпускала под ноги Урванцеву тугого, радостного подсвинка. Пока тот резиново прыгал, топтал восьмерки по ограде и рыл, побалтывая хвостишком, сугроб, Антон готовил место.

Через полчаса голова и копыта подсвинка лежали отдельно, а Урванцев полоскал пламенем паяльной лампы туловище и вполглаза следил за женщиной, которая брала часть грудины на жарево, подвигался к ней с растопыренными красными пальцами. Та, сверкнув приветливосмелым взглядом, пятилась:

— Баушка-то подглядит!

Позднее она лила Антону в пригоршни теплую, самоварную воду, выкладывала самое белое полотенце. А в горнице звякало стекло, и Урван-цева вели к столу, от которого спешно провожали детвору.