Генрих Бёлль - Ангел молчал

— Чего вы хотите? — спросила она.

— Мне бы немного поесть…

— Это невозможно, — отрезала она, удаляясь, — у нас все рассчитано…

Но он не ушел — смотрел, как она обслуживала двух последних девчушек.

Его знобило. Накануне шел снег — отвратительный, мокрый майский снег, во дворе все еще стояли лужи, и кое-где по углам у каменной стены и в очень тенистых местах между грудами щебня и облупившейся стеной он заметил кучи грязного слежавшегося снега.

Неожиданно монахиня подозвала его к себе, неловко помахав половником над кастрюлей, и Ганс торопливо подошел…

Она прошептала:

— Никому не говорите, что я дала вам поесть, иначе завтра полгорода соберется здесь. Ну давайте, — добавила она уже энергичнее, — подойдите поближе…

Она наскребла из кастрюли половину половника и вылила в жестяную миску.

— Побыстрее, — проронила она на бегу, бросившись к двери, чтобы посторожить.

Ганс быстро выхлебал суп — он был горячий и жидкий, но очень вкусный. Главное, горячий. Ганс почувствовал, что слезы навернулись ему на глаза, и он ничего не мог поделать — они просто катились по его лицу, а руки у него были заняты, и он не мог их смахнуть. Потом заметил, что они, уже поостыв, застревали в складках его лица и скатывались наискосок ко рту, так что он чувствовал их солоноватый вкус…

Ганс поставил пустую миску на крышку кастрюли и направился к двери. На лице монахини было написано нечто похожее не на жалость, а скорее на боль — своеобразная смесь отстраненного участия и ребячливой нежности.

— Вы очень голодны? — спросила она. Он кивнул. — В самом деле очень? — Он еще раз кивнул, уже энергичнее, и с надеждой уставился на ее красиво изогнутые губы, не вяжущиеся с ее бледным и жирным лицом. — Минуточку…

Монахиня подошла к столу, стоявшему в кухонном закутке, и, покуда выдвигала ящик стола, он надеялся, что она даст ему буханку. Но она достала оттуда всего лишь бумажку, которую тщательно разгладила и протянула ему. Он прочел: «Талон на получение одной буханки у Комперц, Рубенштрассе, 8».

— Спасибо, — пробормотал он. — Большое спасибо. Сейчас еще можно туда пойти?

— Нет, — покачала она головой. — Сейчас уже поздно. Не успеете до комендантского часа. Так что идите в свое убежище, а завтра утром…

— Да, конечно, — кивнул он. — Спасибо, большое спасибо…

На стене висел большой кусок картона, на котором черной краской вкривь и вкось было выведено: «Залог — 100 марок и удостоверение личности». Пахло затхлостью, нищетой и специфическим запахом летнего пота бедняков. Он медленно продвигался в длинной очереди вперед, к темной дыре в толстой бетонной стене с надписью: «Вход». Женщина, сидевшая возле темной дыры и распоряжавшаяся кучей грязных и рваных одеял, спросила у него документ, и он протянул ей справку об освобождении из лагеря, которую раздобыла Регина. Женщина записала его фамилию в список и бросила кратко: «Одеяло?» А увидев, что он отрицательно мотнул головой, подтолкнула его вперед. Ее серое лицо нервно и алчно дернулось, и она выхватила из рук следующего по очереди его грязную справку. А сзади напирали: «Проходите, проходите»…

Людской поток понес его внутрь помещения. Там уже было полно народу. Все столы и скамьи были заняты, так что ему пришлось сесть на пол: ноги не держали. В зале было сумрачно, дневной свет пробивался в какую-то щель, лампы не горели. Внезапно все начали требовать света, вся толпа, алчущая света, хором завопила: «Света! Света!» В дверях появился угрюмый служащий и сухо объявил, что света больше не будет, потому что каждую ночь крадут лампочки. Он выждал, когда утихнет шум, и сообщил правила распорядка, которые сводились к тому, что следует остерегаться воров и что утренние поезда будут объявлены…

Он сидел на бетонном полу в одном из углов зала, где его не могла затоптать толпа новоприбывших, и был рад, что обрел наконец какой-то покой. Но когда окончательно стемнело, стало совсем плохо. Каждый прибывающий поезд привозил новые полчища оборванцев — грязных бродяг с мешками картофеля или помятыми чемоданами, освобожденных из лагерей солдат, растерянно теребящих свои серые пилотки или прячущих руки в карманах шинелей. Каждый раз как прибывала очередная партия, дверь открывалась, и в слабом свете, падавшем из коридора, он видел только головы новоприбывших, казавшихся черными силуэтами…

Позднее еще раз появился тот служащий и объявил в темноту зала, что курить запрещается. В ответ раздался возмущенный вой, и служащий раздраженно бросил:

— По мне — курите, чтоб вы сдохли!

В разных концах зала горели огарки свечей и вместе с тлеющими огоньками сигарет и трубок создавали призрачное освещение. Позади Ганса на скамье сидели две женщины, своими ящиками и чемоданами захватившие большой участок пола. Когда он рассматривал лица окружавших его людей по отдельности, все они производили впечатление таких же нищих, уставших и молчаливых, как и он сам, но в массе своей толпа казалась враждебной и агрессивной. А когда свечи одна за другой погасли и в темноте засветились лишь слабые огоньки сигарет, все вокруг начали есть. Женщины, сидевшие позади него, жевали особенно громко: они все чавкали и чавкали, неутомимо и бесконечно двигали челюстями, поглощая сначала хлеб, много хлеба, — долго, очень долго слышал он это сухое, как у кроликов, пережевывание пищи — так они в темноте ели хлеб. Потом принялись за что-то сочное и в то же время хрустящее, видимо, фрукты, яблоки. Под конец они стали что-то пить: он явственно слышал булькающие звуки, когда они пили из горлышка. Слева и справа от него, спереди и сзади, с наступлением полного мрака все принялись за еду, словно только его и ждали, чтобы поесть. Сотни челюстей скрытно жевали и грызли, то тут, то там вспыхивала быстро подавляемая ссора. И этот всеобщий жор отложился у него в мозгу как отзвук некоего проклятья, имени которого он не знал. Утоление голода уже не казалось ему теперь приятной потребностью. Оно было мрачным законом существования, вынуждавшим людей заглатывать пищу, любой ценой заглатывать, не утоляя, а, наоборот, словно даже усиливая голод. Ему казалось, что они задыхались, жуя. Этот процесс длился часами, и, когда часть бункера вроде бы утихомиривалась, снаружи, с вокзала, втискивалась новая толпа, становилось все теснее, и через какое-то время вокруг снова начинали шелестеть бумагой, вскрывать картонные коробки, торопливо рыться в мешках и пакетах, отщелкивать замки чемоданов — под покровом темноты опять раздавалось это отвратительное бульканье…

Потом началось перешептывание: во мраке люди тихонько делились воспоминаниями об удачном обмене вещей на продукты в деревне или жаловались на исчезновение запасов…