Генрих Бёлль - Ангел молчал

Она сказала:

— Ты почему-то улыбаешься, даже смеешься. Что случилось?

Он ничего не ответил, отдавшись приятному ощущению тепла от печки за спиной.

— Боже мой, — опять сказала она, вставая.

Потом взяла со стола банку с повидлом, хлеб и нож, опять поставила все это на стол, и он впервые увидел так близко ее руки: они были узкие и маленькие, почти как у ребенка, удивительно крошечные. Руки эти дрожали…

— Ты, наверное, голоден, да?

— Да, — откликнулся он, выпрямляясь и глядя ей в лицо; глаза ее влажно блестели.

Он взял сигарету из пачки, лежавшей на столе, оторвал полоску от яркой этикетки на банке с повидлом и скрутил ее в жгут, чтобы прикурить от огня в печке. Она подняла на него глаза:

— Тебя долго не было дома. Мне показалось очень долго, дольше, чем вся война…

Он погасил тлеющий жгут, положил его на край стола и остался стоять у печки…

— Я сварю кофе, — сказала она.

Он только молча кивнул. На ее лице читалось что-то похожее на растерянность. Оба они вдруг почувствовали себя чужими. Она опустила глаза, решительно застегнула доверху застежку-«молнию» на своем зеленом свитере, расправила руками смятую юбку и пригладила волосы. Вода закипела. Она положила ложечкой немного кофе в кофейник и чашкой с отбитой ручкой принялась наливать туда кипяток.

Ощутив ноздрями запах свежесваренного кофе, он понял, что вот-вот потеряет сознание от голода. Опустившись на стул, он загасил сигарету и сунул окурок в карман плаща.

Она долила кипяток в кофейник, прикрыла его жестяной крышечкой от банки с повидлом и присела рядом. Потом принялась медленно и спокойно намазывать повидло на хлеб. Но он заметил, что руки ее дрожали. Она положила ломти на маленькую желтую кафельную плитку, заглянула в кофейник и налила ему кофе.

— А ты разве не выпьешь со мной?

— Что ты сказал?

— Выпей.

Она улыбнулась, когда он протянул ей чашку, и налила и себе тоже.

Проглотив первый же кусочек хлеба с повидлом, он ощутил, что у него все поплыло перед глазами. Видимо, хлеб попал в некое тайное место у него внутри и вывел весь организм из равновесия. Голова у него кружилась, все вокруг вертелось, хотя глаза были закрыты. Ощущение походило на сильное, не совсем уж неприятное покачивание, а сам он казался себе чем-то вроде дирижерской палочки, то взлетающей ввысь, то опадающей в темном и душном зале.

Открыв глаза, он отхлебнул глоток кофе, откусил кусочек хлеба, и чем больше он ел и пил, тем явственнее улетучивалось это ощущение раскачивания…

Он взял второй ломоть хлеба с повидлом и почувствовал, что ему стало намного лучше. Кофе был великолепный. Он вынул окурок сигареты из кармана и попросил:

— Дай мне прикурить, пожалуйста.

Она взяла бумажный жгут, лежавший на краю стола.

— Что ты решил? — спросила она. — Чем хочешь заняться?

— Еще не думал об этом, но чем-нибудь наверняка займусь. И даже рад этому.

— Правда?

— Правда, — подтвердил он. — Я буду рад заняться каким-нибудь делом. Мы это еще обсудим. А вот это тебе. — Он вытащил из кармана тонкий пестрый платок и развернул его перед ней. — Это мой подарок…

— Какой красивый! — сказала она и, взяв платок, накинула его на растопыренные пальцы рук, словно фату. — Красивый, — повторила она. — Очень красивый, я очень рада…

— А еще у меня есть вино, — заявил он. — Целая бутылка вина, немного хлеба и одно яблоко.

— Яблоко, — удивилась она, — это в самом деле большая редкость. Сейчас даже на черном рынке нет яблок…

Погасив сигарету, он встал.

— Пойдем, — сказал он тихо. — Пойдем со мной, хорошо?

— Хорошо, — сразу согласилась она. В ожидании он стоял у стола и смотрел, как она достала со шкафа подсвечник, сунула сигареты в карман и взяла коробок спичек. Лицо ее было совершенно серьезно, она едва сдерживала слезы. Заметив это, он подошел к ней.

— Если не хочешь, — сказал он, — если тебе не хочется идти со мной, я не обижусь. Я очень тебя люблю.

— Нет, — возразила она, и он увидел, что ее губы дрогнули. — Я очень хочу пойти с тобой… Просто мне грустно…

— Почему?

— Не знаю, — ответила она.

Он открыл дверь, выключил торшер и медленно, положив руку ей на плечо, повел ее по темной прихожей. Дойдя до своей комнаты, он открыл дверь и включил свет.

— Входи же!

Он снял руку с ее плеча и приглашающе склонил голову. Она очень медленно вошла. Он закрыл за ней дверь.

Она села на кровать, а он придвинул стол поближе к ней, чтобы она могла опереться локтями о столешницу.

— У тебя есть рюмки? — спросил он.

— Да, в шкафу, вон там, — и показала пальцем в угол, где, несмотря на электрический свет, было темновато. — В картонной коробке. Штопор там же.

Он порылся в пропахшем пылью шкафу и наконец наткнулся рукой на звякнувшую коробку.

— Иди сюда, — сказала она. Взяв у него рюмки, она тщательно протерла их шалью. Открывая бутылку вина, он заметил, что они засверкали в матовом свете лампы. Он разлил вино по рюмкам и сел рядом с ней.

— Ну, иди же ко мне, — прошептал он и поднял свою рюмку. — Ты теперь моя жена. Хочешь быть моей женой?

— Да, — серьезно ответила она. — Хочу.

— Я никогда не покину тебя до конца жизни.

— Я тоже останусь с тобой до конца. Я рада этому.

Они улыбнулись друг другу и выпили.

— Хорошее вино, — оценила она. — Очень мягкое и ароматное.

— Это церковное вино, — откликнулся он. — Я получил его в подарок.

— Церковное? — переспросила она. Он увидел, что она испугалась. Отодвинув рюмку подальше, она вопросительно взглянула на него.

— Не бойся, — сказал он и на миг опустил ладонь на ее плечо. — Это вино, всего лишь вино. Разве ты веришь, что это кровь Христа?

— Да-да, конечно, — поспешно кивнула она. — Я верю. А ты нет?

— Я тоже. Раньше я тоже боялся его пить, но теперь уже нет.

— Иногда, — тихонько призналась она, — мне очень хотелось не верить, но я ничего не могла с собой поделать: я верю. Мне хотелось бы только, чтобы я могла пить вино, даже если оно — не просто вино. Мне очень грустно.

— Мне тоже, — подхватил он. — Мне тоже грустно. Нам очень часто будет грустно.

Она придвинула к себе рюмку и выпила вместе с ним.

— Я на самом деле боюсь, — сказала она.

Они долго лежали без сна и курили под завывание ветра, отламывавшего кусочки от кирпичей, сбрасывавшего вниз целые камни и большие пласты штукатурки с верхних этажей, которые, крутясь в потоках воздуха, опускались на землю, где рассыпались в пыль. Гансу был виден лишь слабо мерцающий силуэт любимой, лишь теплый красноватый отсвет, когда их сигареты одновременно вспыхивали: мягкие очертания груди под тканью рубашки и ее спокойный профиль. При виде ее крепко, в ниточку сжатых губ, кажущихся узким темным провалом на лице, он исполнился бесконечной нежности. Они поплотнее подоткнули одеяла со всех сторон и прижались друг к другу. На душе было так чудесно от сознания, что им сейчас тепло и будет тепло всю ночь. Ставни скрипели и хлопали, и ветер свистел сквозь разбитые оконные стекла, а наверху, в сохранившихся стропилах кровли, завывало и что-то металлическое с силой непрерывно билось о стену. И вдруг ее голос рядом произнес: