Тарьей Весос - Птицы

Маттис снова постучался к сестре.

— Пусти меня к себе, Хеге, я не могу один, — сказал он в щелку двери.

Он смутно видел Хеге у стены под зеркалом.

— Заходи, — сказала она. На удивление покорно.

Значит, и она не спала. Когда Маттис вошел, она мягко спросила:

— Ты все сделал, что я сказала?

— Да, но…

— Что-нибудь еще? — быстро спросила она.

Из-за ее мягкости он страдал еще больше, уж лучше бы Хеге рассердилась, что он не дает ей спать.

— Да, но этого я не могу тебе сказать. Хотя как раз из-за этого я хочу спать у тебя.

— Бояться нечего, — наугад сказала Хеге.

— Бояться? Чего?

— Не знаю, просто мне показалось по твоему голосу, что ты боишься. Ты должен забыть об этой птице.

— Нет! — вырвалось у Маттиса. — Но я говорю не только о ней.

— Давай ложись рядом. Я уверена, что ты сразу уснешь.

Он подошел. Лег на одеяло рядом с ней. От нее пахло женщиной, хотя она была его сестра. Мысли Маттиса смешались. Хеге спросила:

— Ты скинул башмаки?

— Да. Как жалко эту птицу, — добавил он.

— Теперь она покоится под камнем, — утешила его Хеге.

Странные слова.

— Почему ты так говоришь?

Вместо ответа ее рука дважды коснулась его щеки. Как хорошо. И все будто отодвинулось далеко-далеко.

— Спи, Маттис.

— Словно птичье крыло, — сказал он, думая о легкой руке.

Хеге спокойно ответила:

— Да, мы с тобой здесь… как всегда. Не бойся.

Он чуть не рассказал ей правду, которая привела его к ней. Но если я объясню тебе все, ты этой ночью больше уже не уснешь, думал он.

— Что ты хочешь сказать мне? — спросила она, потому что хорошо знала его. Маттис вздрогнул.

— Ничего!

— Ну ладно, скажешь когда-нибудь потом, а сейчас давай спать.

Он мечтал, чтобы ее рука снова прикоснулась к нему, но мечтал напрасно.

А те черные глаза.

Теперь они затянуты пленкой.

И сверху лежит большой тяжелый камень.

Но если они уже взглянули на человека, тут не помогут ни пленка, ни камень.

— Хеге, — осторожно произнес он.

Она не ответила, наверно, спала уже по-настоящему — он был рядом, и она успокоилась.

Луга, засеянные клевером, были так близко, что ветер, дувший с той стороны, приносил через лесок их запах. Начался сенокос.

И опять Маттиса беспокоило, что он оказался в доме как бы главным. Разве он не наймется к кому-нибудь работать на сенокосе? Это требование висело над ним с утра и до вечера. Взрослый свободный человек — нельзя же и в самом деле в разгар страды целые дни бить баклуши.

Дома у них о сенокосе даже не вспоминали, но в любую минуту к ним мог явиться посланец из какой-нибудь усадьбы с просьбой прийти и помочь убирать сено. Поэтому Маттис и был сейчас главнее, чем Хеге. А для того, кто так не уверен в себе, это и хорошо и плохо.

Они слышали, что рано утром и поздно вечером на лугах уже стрекочут косилки. Маттис многозначительно покашливал, теперь у него было на это право, сенокос имел к нему самое прямое отношение. Верно, скоро уже придут и за ним.

Нет, никого.

Нет, у них здесь по-прежнему было тихо.

То есть Хеге, как обычно, вязала и вязала с молниеносной быстротой. Появлялись новые кофты.

Но и в этот день опять никто не пришел. Маттис покашливал, словно желая напомнить, что он все еще ждет. Никто не пришел за ним и на другой день.

Вообще-то и Хеге и Маттис заранее знали, что так и будет. В поселке всем было известно, как работает Дурачок. И Хеге с Маттисом знали об этом, однако, когда стрекочут косилки и все кругом до седьмого пота сушат сено, человек невольно надеется, что позовут и его.

— Они теперь работают очень быстро, — словно оправдывая их, сказал Маттис. — У них машины.

Хоть он и пытался говорить равнодушно, он был явно взволнован: ну как тут будешь главным человеком в доме. Перед сном он сказал:

— А вальдшнеп лежит под камнем.

Хеге остановилась и недовольно спросила:

— Ну и что?

— Да нет, ничего, он лежит под камнем, что бы я ни делал.

— Ты пустомеля, — резко сказала Хеге и пошла к себе. Но, дойдя до своей комнаты, она уже пожалела об этих жестоких словах.

— Я брякнула, не подумав, — сказала она.

Маттис удивился. Так легко Хеге никогда не отказывалась от своих слов. Он воспользовался случаем и сказал ей:

— Да, есть вещи, которых ты не понимаешь.

Она не возражала.

Весной он не осмелился бы сказать ей ничего подобного. Может, она и удивилась, но не подала виду.

Утром Маттис шел по мокрому от росы и поглощенному страдой поселку. Не из упрямства и не для того, чтобы напомнить о себе. Объяснить причину было бы трудно, скорей всего, его притягивал шум работы. Стрекотали косилки. Падала трава, вырастали сушила с сеном, трудились и старики и молодые. Все они выглядели сильными и умными. Маттис остановился: он всегда невольно останавливался при виде чего-нибудь красивого.

Ему повстречался человек, который переходил дорогу с охапкой жердей для сушил, отступать было поздно.

— Все бродишь? — спросил он у Маттиса.

Маттис с надеждой глянул на него, и тому пришлось сказать:

— Может, придешь к нам сгребать сено, когда мы начнем метать стога? Вот оно высохнет, и приходи как-нибудь с утра.

— Ладно, — обрадовался Маттис, — это я могу, я уже метал стога.

Человек облегченно вздохнул и зашагал дальше.

Дома Хеге сказала, что все это пустой разговор. Однако Маттису показалось, что ответственность, тяготившая его вот уже две недели, вроде как отступила — обязанность быть в доме главной снова легла на Хеге.

Ночь.

Что делать, если тебя окружают только сильные и умные?

Поди знай.

Но все-таки. Что же делать? Человек должен что-то делать. Постоянно.

Над домом тянется полоса. Сама птица убита, она лежит с закрытыми глазами под большим камнем, но полоса осталась.

Что теперь делать?

Что делать с Хеге? Ей плохо.

Поди знай.

А за окном шумит ветер, хотя на самом деле ветра, может быть, и нет.

Однажды в конце июля Маттис отправился рыбачить. По крайней мере он плыл по озеру на своей лодке. Прошедшие две недели были малоприятными. Если не считать того дня, когда у соседа метали стога, но ведь один день не в счет.

Сегодня Хеге сама отправила его на озеро.

Он сидел в лодке, и взгляд у него был отсутствующий. Озеро было искристое, теплое и бескрайнее. Маттис заплыл далеко, почти до крохотного каменистого островка. Где-то вдали протарахтела моторка, потом другая, но вообще-то озеро было пустынно. На берегу виднелись знакомые усадьбы, а на дальних берегах — незнакомые.

Рыболовные снасти у Маттиса были никудышные. А лодка — и того хуже, она протекала. Маттис сидел задумавшись, пока вода не коснулась его башмаков. Тогда он вздрогнул и начал ее вычерпывать. Потом снова погрузился в свои мысли. Удочка была закреплена на корме, поплавок уснул в тщетном ожидании поклевки. Пылающее июльское солнце поднималось из глубины. Сидя в лодке, Маттис находился как бы между двумя солнцами. Он знал, что никто, кроме него, не рыбачит в такую тихую погоду.