Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)

…Молиться по-прежнему не могу…

— Боря, слышишь, Борь?..

Я даже вздрогнул — Женька подкрался неслышно, присел рядом на корточки. Завтра у него суд. Ни разу за все время не напоминал про мое обещание. По-моему, все же — смирился, заодно Новый Завет вызубрил почти наизусть. И весь последний месяц готовился к смерти.

— Чего ты?

— Боря, ведь по Библии — все в руках Господа, так?

— Ну, так.

Неужели опять за старое?

— И все в жизни предопределено, — продолжал он полушепотом. — А раз так, получается, я не виноват. Просто у тех, кого я убил, на роду было написано так умереть. И, значит, я — только орудие…

Вздохнул. Ну, что ж…

— Нет, Женя, не передергивай. Предопределение — это не так прямолинейно. Помнишь школьный пример — «казнить нельзя помиловать»? Так вот: запятую в этой фразе ставишь ты. Если решаешь — казнить, то есть, убиваешь, прерываешь чужую жизнь — эта запятая отражается и на твоей судьбе. Это — твой приговор тоже. Твоя книга, может, и написана на небесах. Но знаки препинания всегда остаются за нами.

Он молчал, думал. Потом — так же молча — вернулся на свою шконку, лег лицом к стене.

Он не будет спать этой ночью. Будет метаться от отчаяния к надежде. Мечтать — о любом приговоре, кроме этого — высшая мера. Вспоминать свою жизнь, может быть, плакать. И молиться. У него — получается…

Весь оставшийся день — его увезли в обед — я ждал. Напряженно вслушивался в шорох шагов дежурного. Ловил отголоски, угадывал знаки, опровергал предчувствия. Трижды сыграл в нарды: обычно это занимало минут сорок; а сейчас посмотрел на часы — почему-то прошло всего двадцать пять. Пытался уснуть — не вышло. Слышался голос — все время, неотступно, заглушая разговор сокамерников; крик — чужой, не мой и не Женькин. Точно тоскливо рычал и жалобно выл — кто-то; не знал и не помнил, кто — незнакомый, не здесь, не теперь. Просил выколоть глаза — потому что не видит Бога. Пробовал написать что-нибудь — не пошло. Ждал. Старался угомонить и успокоить болезненное нетерпение, судорогу торопливого страха.

Славик тоже ждал. И он, и Кирюха. По-другому, не так, наверное, как я, но жадно ловили шевеление воздуха за дверью. Так и сидели — допоздна — втроем. Иногда переговаривались тихо — остальные уже спали. Но — не о Женьке. О посторонних вещах.

Как всегда бывает — прокараулили. Камера открылась неожиданно. Конвойный завел его, закрыл с той стороны дверь.

Встали, окружили. Он не был испуганным, не был шокированным. Он просто был до крайности удивлен.

— Женя, что? — спросил Славка, схватив его за руку.

Женька, словно не понимая, посмотрел. Пожал плечами. Ответил:

— Восемь с половиной лет…

— Сколько?!

Кажется, Славик и Кирюха сказали это хором. Я молчал.

Женька повторил — пробуя слова на вкус, на ощупь, в сотый, наверное, раз; забирая слова — себе, убеждая свое сознание в том, что не ошибка, не шутка, — правда:

— Восемь с половиной лет особого режима. — И пояснил — для меня: — Оказывается, почти все убийства совершил до восемнадцати. Поэтому так мало дали. Как несовершеннолетнему.

…Ноги подогнулись — я опустился на колени, повернулся — туда, где висела икона…

— Господи Иисусе Христе, милостив будь ко мне, грешному…

…Сколько раз повторил я эту нехитрую молитву мытаря? Не помню. Помню только, что с каждым вздохом я как будто проваливался в бездонную черноту, которая одна только…

(здесь запись обрывается — по всей видимости, из дневника было вырвано несколько страниц — Авт.).

Октябрь 2006 года.

…В колонии дал я себе обещание — не писать ни строчки до тех пор, пока не начну выполнять План. И вот — возвращаюсь к своим записям.

Точно унесенные ветром листья, пролетели эти годы; прошелестели перебором страниц; остались промельком памяти. Сначала была часовня — в том исправительном учреждении, куда помогли мне отправиться — по доброте и дружбе — оперативники МУРа; недалеко от Москвы, в Тверской области. И отец Александр, мягкий, бескорыстный и сострадательный; никогда он не отказывал мне ни в разговоре, ни в исповеди, а в конце срока дал свое благословение на поиск и возврат государству украденных книг. Первый год после освобождения я работал сторожем на стройке: жил в крохотной бытовке, почти ни с кем не встречался — но и такая жизнь отзывалась раем, и землей обетованной был холодный строительный вагончик со старым обогревателем и собранной каким-то умельцем маленькой плиткой.

Казалось — вошел в жизнь по-новому; уже не с черного хода, озираясь воровато — но и не с парадного, поскольку нет в жизни парадных подъездов. Как все вошел — скрипнувшей калиткой; узкой, но чистой тропой. Теперь не надо было оглядываться, пробираться на ощупь, рискуя сломать шею; не имело смысла подозрительно таиться — и слава Богу. Был только покой — тихий, незамутненный — и мне нравилось это…

Иногда наведывался ко мне Комментатор — он не изменился, все так же хитро поблескивали узкие китайские глаза, так же неторопливо и замысловато плелось кружево слов, собирался бисер фраз и четки повествований. Вместе с ним начал я собирать истории о книгах — о том, какие гонения пришлось пережить за долгую историю человеческую хрупким томикам и тяжелым альбомам; о книжных ворах — таких же, как и я; о наказаниях и казнях.

Запомнился среди прочих обычай писать на титуле проклятие вору; один из кодексов XIII века открывался пожеланием: «Quern si quis abstu-lerit, morte moriatur, in satagine coquatur; caducus morbus instet eum, et febres; et rotetur, et suspendatur. Amen». «Тот, кто это украдет, пусть умрет страшнейшей смертью; вариться ему в адовом котле; болеть ему падучей, сгорать в лихорадке; да будет он четвертован и повешен». В книгу конца XVII века из доминиканского монастыря Болоньи была вклеена этикетка: «Выносить запрещается под угрозой отлучения от церкви, согласно декретам папы Урбана VIII и папы Иннокентия XII». После вместо этикеток стали делать специальные экслибрисы: часто изображались повешенные. Как уточнил Комментатор, на французских экслибрисах в петле болтался Пьеро. И я вспомнил старуху с картами Таро и выпавшего мне Повешенного…

Однажды вычитал, как в средние века наиболее ценные кодексы библиотеки приковывали цепями к полке или читательской стойке. Их и называли так — прикованные книги, catenati libri; говорят, что в некоторых старых монастырях их можно встретить и поныне.

Обратил внимание на многочисленные истории библиотечных краж — все они были похожи; во многих ворами становились вполне добропорядочные люди только потому, что оказанное доверие грешило чрезмерностью, а искус был слишком большим.

Граф Либри родился в третьем году девятнадцатого века во Флоренции. Уехал во Францию, сделал блестящую научную карьеру — стал профессором College de France, членом Академии, кавалером Почетного легиона. Затем его назначили главным