Светлана Метелева - Чернокнижник (СИ)

— Я уверен, Борис, — так сказал ректор в первую же нашу встречу, — что и до вас здесь совершались хищения. — В этой библиотеке хранилась переписка Ленина и Инессы Арманд. В девяносто втором вдруг исчезла загадочным образом — и появилась на Западе.

Он, кажется, знал, о чем говорит, был в теме — бывший завкафедрой Московской высшей партийной школы, нынешний ректор — когда-то он и сам изучал эти архивы.

Ко мне он отнесся внимательно, искренне, по-человечески; предложил организовать специальный фонд для возврата раритетов; выделил кабинет.

Необъяснимо, странно для меня было — видеть на железной двери табличку: Отдел редкой книги; и совершенно нереальным казалась нижняя строка с буквами помельче: заведующий отделом — Горелов Б.Н. Я не мог осознать простой факт; в мою картину мира не умещалась маленькая эта табличка из темного дерева с золотыми буквами. Я попросил ректора назначить кого-нибудь другого — он посмеялся, сказал, что даст помощницу, замечательную женщину, библиотекаря со стажем — Веру Владимировну — она-то и будет смотреть за книгами; будет неотлучно находиться в отделе; а я должен заниматься только своим делом.

И я занимался. Я рыскал по букинистическим магазинам не хуже Шерлока Холмса; я выискивал на аукционах знакомые переплеты; я встречался с антикварами. Я старался не угрожать, но получалось не всегда — в такие дни на душе было сумрачно, беспокойно.

Мне помогали — нередко ходил со мной Максим, он представлялся журналистом — на это владельцы и директоры букинистических лавок реагировали одинаково: быстро утаскивали меня в подсобку и предлагали решить вопрос «без прессы». Не однажды деньги на выкуп книг приносил Женька — он сделал карьеру прямо-таки головокружительную; Кирилл — тот самый Кирюха, что переживал когда-то из-за «лоховской» статьи — стал теперь одним из учредителей банка и взял Женьку на работу кем-то вроде инкассатора. Иногда присоединялся и Славик — но этот за все требовал «долю» — я отдавал ему, сколько мог, из своей зарплаты…

Случались и неудачи. До слез расстроило меня то, что не успел я обнаружить и вернуть альбомы «Русских народных картинок» — те, которые когда-то так обрадовали Климова. «Картинки» ушли в две тысячи четвертом году с аукциона «Гелос» за сто двадцать тысяч долларов. А всего три месяца назад, в июне, на «Сотбис» был продан «Манифест коммунистической партии» — тот, что обсуждал взахлеб Соловьев, щеголяя терминами и тыча пальцем в шрифт. Я-то знал — это именно тот «Манифест…»; в описании было сказано: пятно в верхней части титульного листа — там, где стоял штамп библиотеки; я свел его уксусом — неумело, неаккуратно, так что пятно осталось. А на обложке брошюры, чуть выше девиза — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь» — стояла буква «Ц» и цифра — 14. Таким шифром помечались многие книги из хранилища. А Климов — исчез. Кто-то говорил: уехал за границу. Кто-то уверял: умер два года назад. Я в его смерть не верил. Соловьев защитил свою диссертацию — по библиотечному делу — и тихо преподавал в каком-то институте…

Я выполнял План, делал то, что должен был — и не мог понять, что творится со мной. Ушел покой, пропал мир — то, что жило в душе, когда я сторожил стройку и спал в холодном вагончике, когда время проходило в дремотной тишине и редких беседах с Комментатором. Теперь меня все время грызло какое-то необъяснимое недовольство, была тревога, вспыхивало раздражение, преследовали сомнения — а то ли я делаю? А — это ли нужно? Кому — нужно? Зачем?..

…Находку ставили на полку с характерным для прессы шумом: Макс приехал сам и позвал телевизионщиков. Долго устанавливали свет, брали интервью, но спрашивали все время не о том — им хотелось подробностей «кражи века», а мне важно было сказать о необходимости инвентаризации и призвать тех, кто видит, вернуть ворованное. Неожиданно телевизионщик произнес:

— А вы не боитесь, что ваша инициатива может спровоцировать пересмотр уголовного дела и вас опять посадят?

Я задумался. Боюсь ли? Да, боюсь. Но — не тюрьмы, не зоны — боюсь, что мне не дадут довести мое дело до конца. Так и ответил; он усмехнулся скептически — не поверил, решил, наверное, что — рисуюсь перед экраном.

После того как они уехали, мы с Максом и Верой Владимировной стали расставлять книги по местам — перед этим специально для «картинки» выкладывали их на столе веером. Макс взял в руки одну из недавних моих находок — книжку Аристотеля, на латыни, средневековое издание. Повертел, посмотрел, потом сказал мне:

— Слушай, Боря, я думаю, на какой-нибудь из книжек обязательно должен остаться твой автограф.

— Что за дурь, Макс? Зачем я буду книги портить?

— Боря, ты не понимаешь, — привычно растягивая слова, начал он, — что значит «портить»? Наоборот — твой автограф на любой из этих книг реально увеличит ее стоимость. Ты их украл — ты вернул. Когда речь зайдет об этом Аристотеле, скажут: как раз тот знаменитый том, что вынес из библиотеки, а потом нашел и возвратил Борис Горелов. Хотя бы на одной, Боря, по-любому надо галочку поставить.

Я отказывался, отнекивался — но, к огромному моему удивлению, Вера Владимировна эту завиральную идею всецело поддержала. И я написал на титульном листе Аристотеля: «Господи, спаси и помилуй!». Томик поставили на видное место — а я вдруг понял: теперь в этих книгах есть след и моей судьбы. Дыхание Чернокнижника задержалось на этих страницах, застряло внутри переплетов, стало частью истории инкунабул, эльзиверов, плакатов, тоненьких брошюр. Я остался навсегда — с моими книгами, остался отражением в стекле шкафов, скрипом ключа в сейфах, пятнами выведенных печатей. Книга — единственный бесстрастный судья — потому что хранит память о тех, кто прикасался к ней, кто читал ее — и о том, кто украл, а после вернул ее — обо мне, московском Чернокнижнике…

…Заплатить долги — и спать спокойно… то и дело почему-то всплывала в голове дурацкая эта фраза. Я точно места себе не находил — то ехал на Вильгельма Пика, встречался с ректором, заглядывал в Отдел редкой книги; то вдруг метался по центру, заходил в букинистические магазины — но ничего не предпринимал; даже не спрашивал. Точно в висках покалывало тонкой иглой: что-то не так… Почему? Я возвращал книги. Я делал дело. Я исправлял причиненное зло. И — ведь не сам — нет, остальные, другие, уважаемые, умные люди — восхищались, одобряли, поддерживали… А боль все не уходила.

Комментатор — вот кто был сейчас, необходим, как вода, еда, воздух; но он был в отъезде; вернуться должен через пару дней… Спрошу его: может ли быть, что возвращение украденного, исправление сделанного — не главное, не цель, а — условие? И если так, то — условие чего? Путано, да. Но он поймет…