Александр Васинский - Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Но вот в казарме вдруг начался большой шум, а целый взвод бесов, потирающих руки в предвкушении добычи, пробежал к выходу сквозь полоску света из оконного проема. Эти сорвались уже всерьез, получив, наверное, сигнал об изнасиловании или убийстве.

Но настоящий гвалт произошел в последний момент, когда все оставшиеся попрыгали со своих нар и опрометью, опережая друг дружку, бросились куда-то. И Голосковкеру дано было во сне узнать, что дивизион бесов полетел на самый большой для них праздник — по случаю того, что сейчас, вот только что посадили в одиночку невинного человека.

Уд так и не проснулся до самого въезда на загородный комплекс. Он вышел из лимузина свежий, выспавшийся, внутренне готовый к воскресному триумфу. Он вызвал к себе в кабинет Лапикова и распорядился, чтобы пара арьергардных грузовиков из их южинской кавалькады срочно повернула назад (те были еще в двух часах езды от Москвы).

— Пусть закупят стройматериалы на пять миллионов и привезут в южинский монастырь, прямо к игуменье, Это пожертвование от анонимного мецената. Ясно?

— Понял, шеф.

…А где-то в эти часы сквозь просыпающиеся окраины мчалась к Москве электричка, которая везла из Реутова Колю Савушкина. Мы уже и забыли о нем думать, не правда ли, господа? Между тем все это время он существовал в пространстве жизни, куда ж ему деться?..

В последние недели Коля заметно сдал. Чтобы успеть из Реутова на работу в контору, ему приходилось вставать в пятом часу утра. Тетя его Лена хоть и выписалась из больницы, но с постели уже не вставала, и это тоже легло на Колю. С Ниной он больше ни разу не виделся, только иногда набирал по коду ее номер телефона и слушал, даже тогда слушал, когда она не снимала трубку и не говорила «Аллё», — просто стоял на переговорном пункте и под длинные гудки представлял, как в их коридоре сейчас раздаются звоночки, никто не подходит, никого нет, а звоночки оглашают всю жилплощадь, и коридор, и кухню, и ее комнату большую, и его маленькую, бывшую, с которой он съехал…

Что еще? Голос у Коли все больше менялся, делаясь тоньше, писклявее. И немножко он у него дребезжал, как у подростка в пору ломки голоса. Волосы в паху совсем не росли, а на лице только полосками по углам рта и чуть-чуть по скулам и подбородку, как у татарина.

Не знаю, сказать ли (или умолчать?) о длящихся отношениях Коли с тем странным меченым тараканом… Не хотелось бы ронять моего героя в чьих бы то ни было глазах, но Коля подружился с запечным обитателем. Мазок от зубного порошка на его спинке он давно стер, уже не было нужды метить, Коля его узнавал, можно сказать, в лицо. Покормит тетю, померит ей температуру, посмотрит немного телевизор, потом на кухню, там друг сердечный, таракан запечный уже на столешнице, уже томится. Пообщаются. Напоследок Коля ему хлебный катышек оставит, пожелает спокойной ночи, скажет, что дольше бы посидел, да будильник на полпятого…

У Коли не первый раз в голове мысль шевелилась, чтобы бросить работу в конторе, на другую куда-нибудь перевестись… А насчет дружбы с тараканом, тут удивляться со стороны Коли нечему, все понятно. Вот со стороны таракана что бы это значило — вопрос. Я сам, господа, об этом не раз задумывался. Что за феномен противоестественной привязанности? Таракан ведь явно тяготился принадлежностью к своему виду, был выше сородичей… Что, тараканий отщепенец? Тараканий гений? Перерос тот барьер, который ему был отведен по классификации Карла Линнея?.. И что он испытывал? И кто Коля для него — покаявшийся палач его вида? Или жертва изощренного паразитирования? Или Бог, которому приползал он еженощно молиться, а Коля этого не понял?..

За окном электрички то медленно и беззвучно проплывали убранные поля до горизонта, то с грохотом угорело неслись мимо станционные пакгаузы и пролеты мостов через речки и путепроводы… Коля смотрел и не видел, слышал и не вслушивался, он думал об одной женщине, о единственной женщине, которая его гладила и целовала когда-то, она была с базы в Северодвинске, а он был матросик с атомной субмарины, вернувшейся из полугодового похода подо льдами Ледовитого океана… Как она ласкала его, какие слова говорила той ночью! Не то чтобы Коля не понял своего счастья или не оценил горячую женщину, нет, но он знал, что эта женщина чья-то жена и это мешало ему, трезвило его, подмывало увертываться от безумных слов и ласк… Но тогда в Колю вошло чувство, которое бессловесно жило в нем (а потом куда-то испарилось). Это было чувство благодарного нерассуждающего одобрения всего в жизни, того, как всё в ней устроено — и суша, и океан, и снег, и песок, и что у военных моряков во всех странах красивая форма, которая нравится девушкам… Это чувство испытывают, наверное, все люди в определенные периоды или моменты жизни и при определенном расположении звезд. Ни с чем не сравнимое чувство приятия самого вещества жизни без разделения его на горечь и отраду, когда человеческое существо приемлет весь порядок вещей как личную удачу и благодеяние свыше, когда нравится всё, всё — и что люди ставят свои города на высоких берегах рек, и что они из века в век смешливы, веселы, умея забываться от мысли, что смертны и подлежат бесследному распылу во вселенной… Перед Колей вдруг ни с того ни с сего предстала картина из детства: берег пруда на окраине Реутова, ветер, сиреневые губы дрожащей девочки, вылезшей из воды, струйки стекают на мокрую прилипшую майку, руки скрещены на груди, кожа в пупырышках, ресницы склеились под синюшными веками, обвила худенькую ногу другой ногой, будто та может ее согреть, и эти прилипшие к телу трусики, таинственно запечатлевающие топографию девической плоти.

Видение исчезло, место девочки опять заняла та женщина из Северодвинска… Умей Коля формулировать свои чувства, он бы, вспоминая ночь на бушлатах вещевого воинского склада, благословил бы мудрость природы, раздвоившую человека на мужчин и женщин, которые в любви сливаются в одно… Тогда, матросиком, Коля еще не знал, что одна и та же телесная, дышащая, теплая, словно опара, мякоть женского живота то обволакивает, как материнское лоно, укачивает, баюкает, как колыбель, то терзает, душит, милует и доводит до исступления, как ложе экстаза, то не узнаёт, отторгает и обдает холодом, как смертный одр. Одна и та же дышащая мякоть женского тайноестества.

А в Москву Коля ехал с определенной целью. В недавнем телеинтервью его беглец Хуссейн, этот самозванец Уд Кичхоков заявил о планах посетить храм Христа Спасителя. И Коля прикинул, что нынешняя суббота — это последний шанс. Потом у его Хуссейна появится уже федеральная охрана, к нему тогда уже точно никогда не пробьешься. «А не получится если, — думал Коля под стук колес, — так ничего, погуляю по Москве…» Он по Москве соскучился.