Валентин Сафонов - Ленивое лето

— Вы чужой здесь, Василий Павлович, — сказал я. — И хорошо, если б дом этот вам не продали. Приехал отдыхать — отдыхай на здоровье, а в наши дела не лезьте. Юлька, может, дяде Сене Моряку нравится. Он вдовый, у него жена померла, с детишками один остался. Мужик. А за Мишкой и Люськой уход нужен. Понятно?

Толстяк не обиделся, согласился:

— Я чужой, верно. А ты, вьюнош, мудр не по годам. Да вот беда: жизнь с изнанки видишь, с обратной стороны, и кажется она тебе черной-черной. А в ней светлые тона преобладают. Да… И главного ты не знаешь, сестра твоя тоже чужая здесь. Ты присмотрись-ка…

Тут дядя Сеня к нам подошел.

— О чем молодежь толкует?

— Пират, — трепанул я за ухо кобеля, — пойдем с обрыва прыгать.

Пират махнул хвостом, но с места не сдвинулся. Ну и ладно, ну и пусть, скули себе на здоровье. И ну вас всех со всеми вашими заботами! Сами придумали их — сами и разбирайтесь. Мне что, больше, чем другим, надо? На речку я и один дорогу найду. Кольку все равно от стола за уши не оттянешь…

На дороге, за калиткой, я чуть не сбил с ног незнакомого мне человека. Он поставил на землю тяжелый чемодан, окинул меня безразличным взглядом, прислушался к рою голосов за высоким забором. Вздохнул.

— Опоздал я.

И тут-то меня осенило, что это он, Владилен Сычев, сын покойной Авдотьи, тот самый полярный летчик. Только ничего от летчика в нем не было: одет в спортивную рубашку, и брюки не форменные, ременчатые «лапти» на ногах. Разве что загар на лице нездешний — ровный, бронзовый, и синяя бумажка со словом «Аэрофлот» привязана шпагатиком к ручке чемодана.

— Опоздали. Там поминки справляют.

— Как же так? Я телеграмму давал, просил обождать.

— Телеграмма тоже опоздала.

Он поднял чемодан, открыл калитку и, не входя в палисадник, поставил чемодан по ту сторону забора. И снова вернулся на дорогу.

— Вы чего ж туда не идете?

— На кладбище пойду, — сказал летчик. — На кладбище. Не успел вот ни к живой, ни к мертвой. Десять лет надеялся успеть и — не успел. Такая оказия… А ты чей будешь, малыш?

— Пастухов я, Семеном зовут.

Он погладил меня по голове и пошел, и ни разу не обернулся.

На другой день я проснулся очень поздно. Тонкий солнечный луч проколол дырку в стене, высветил дорожку на полу, прилег рядом со мной на подушку. Я поймал его губами, попробовал на язык и рассмеялся от удовольствия. Он был теплым, мягким и щекотным, этот луч, и припахивал сухим укропом.

запел я и вскочил на ноги. Голова моя была чиста, вчерашнюю хандру как рукой сняло.

Ни матери, ни сестры в избе я не обнаружил. Мать, понятное дело, в луга подалась, к стаду: в совхозе зимой и летом одним цветом — у доярок забот полон рот. Сам директор такими словами об их работе говорил, когда на первомайский праздник вручал матери премию… А Юлька, бездельница, поди, опять цветочки собирает. Букет привядших васильков голубел в стеклянной банке на подоконнике, рядом с плюшевым мишкой. Я вспомнил, что эти васильки Юля нарвала в тот день, когда мы с Колькой подрались из-за нее. Совсем недавно случилась эта драка, у Кольки еще цветут синяки под глазами, а будто сто лет минуло.

«Что же это он меня не разбудил? — безо всякой досады подумал я о Кольке. — Сам, небось, на обрыве уже или на пляже. Да ведь сегодня суббота, и там теперь туристов полно. Обиделся Колька, наверно, что вчера с поминок без него ушел».

Я распахнул дверь на улицу и на секунду остановился на пороге, зажмурился: до полудня еще далеко, а солнце такое яркое — ослепнуть можно. И душное, тяжелое. Такое солнце только в июле бывает — не зря этот месяц макушкой лета прозвали.

Одинокая Люська лепила глиняные пирожки на колодезном срубе, приглаживала их ладошками, щедро поливала водой, выплескивая ее из бадьи. Я подошел к ней.

— Люська, почему ты так здорово загорела? Ты не умываешься, наверно?

Она подняла на меня свои большущие васильковые глаза.

— Умываюсь. Я только нос люблю мыть, а уши не люблю.

— И уши надо мыть, Люська, и даже шею иногда. А Пастухов самый младший где, брательник твой, Мишка, где?

— Он на пляжу, Пилигрима купает.

— Не на пляжу, а на пляже, Люська.

Она вздохнула и отвернулась от меня: я мешал ей, взрослый человек, равнодушный к глиняным пирожкам.

И вдруг я увидел Мишку. Взбивая голыми пятками желтую пыль, изо всех силенок бежал он к нам по дороге, и слезы горохом катились по его чумазым щекам.

— Сенька, — закричал он, — они у меня Пилигрима отняли!

— Кто?

— Там, загорают которые… Они убить его хотят.

— А ты их сам убей. Из автомата.

— Сенька, я правду говорю: они убьют его! — завопил Мишка.

Я увидел его зрачки, полные ужаса, увидел, как скривила рот Люська, готовая зареветь вслед за братом, и поверил Мишке.

— Бежим! — крикнул я. — За мной!

Честное слово, я не сразу понял, что они делали там, эти три парня, в стороне от других пляжников, прикрываясь ивовым кустом. Сидели на песке, подставив солнцу чугунные от загара спины, плечо к плечу сидели. Рядом с ними гитара лежала и транзисторный приемник наяривал песенку о том, как «умный в гору не пойдет, умный гору обойдет».

— Вот они, — показал запыхавшийся Мишка, а я и Пилигрима-то у них не сразу увидел. Только парни вдруг поднялись на ноги, и один из них щелкнул зажигалкой, а второй — он стоял спиной ко мне — тотчас бросил на землю какой-то трепыхающийся комок. И комок этот моментально вскочил на лапки, и, топко взвизгивая, метнулся в сторону от пляжа. Тут-то я и узнал Пилигрима. Это он бежал и, коротко привязанная к его хвосту серебряной цепочкой-поводком, моталась за ним горящая тряпка.

У меня сразу все соображение пропало.

— Фашисты! — закричал я. — Ублюдки! Сволочь поганая!

И бросился к тем троим, замолотил кулаками по чьей-то чугунной, непробиваемой спине.

Только не тут-то было, не на Кольку я налетел… Он обернулся ко мне — тот, которого я лупил. Взгляд изумленный, и нос здорово приплюснут, и челюсть квадратная, и уши к вискам блинами прижаты, а на шее медный крестик болтается. Обернулся и, гавкнув, взмахнул рукой.

Последнее, что я увидел, две узкие полоски — желтую и белую: песок и воду. И этих трех негодяев — они почему-то вверх ногами стояли. А потом, как в одной книжке написано, «свет померк у него в очах». У меня, значит.

…Кто-то лил мне воду на голову и не то спрашивал, не то внушал:

— Ты живой, парень, живой?! Ты живой, парень?

Я уперся руками в песок и попробовал сесть. Получилось.

Открыл глаза.

С мокрой рубахой в руках стоял передо мной на коленях Владик, полярный летчик.