Валентин Сафонов - Ленивое лето

— Чего это у вас шумели-то?

Колька дышал мне в затылок. Мы всегда так ходим: я впереди, а он за мной. По-другому нельзя, смешно будет по-другому. Я не жеребенок, чтобы следом за длинноногим Колькой вприпрыжку скакать.

— Чего ты молчишь, Сеньк?

Я беззаботно махнул рукой.

— Шумели-то?.. Юлька не успела приехать — с матерью чего-то не поделила.

— А чего не поделила-то?

Я промолчал, и Колька успокоился. Тоже мне, сует нос не в свои дела.

У дома под красной черепицей лицом к лицу столкнулись мы с Сычихой. Никогда в жизни не видывал, чтобы Сычиха ходила, как ходят нормальные люди, — вечно бегом, да с каким-то воробьиным прискоком. Все спешит, спешит, а куда спешит? Старуха уже. Вот и сейчас — бежит, подскакивает, а в каждой руке по огромной сумке держит. И набиты сумки черными ковригами да белыми батонами.

— Здорово, тетка, — поклонился ей вежливый Колька. И я кивнул молча. — Много ль на-торговала-то?

Сычиха угрюмо взглянула на Кольку из-под черного, надвинутого чуть не на нос платка, пожаловалась:

— Как же, наторговала. Всю ночь глаз не сомкнула, а выручила грош.

Она повернула ключ в калитке и, скакнув, скрылась за ней. Колька толкнул меня в спину.

— Потеха, а?

— Чего?

— Всю ночь на вокзале просидела. Картошку молодую и огурцы продавала.

— Так что из того?

— Как что? Спекулянтка она, вот что! Деньгу с пассажиров гребет и гребет, а говорит, ничего не наторговала.

— Нам-то какое дело?

Колька покрутил пальцем у виска.

— Балда ты, Сенька. Вот у вас огурцы без пользы желтеют, и у нас желтеют. А продай мы их — тоже с деньгами были б. Я себе приемник на транзисторах купил бы. А ей, Сычихе, зачем деньги нужны?

Он замолчал, конечно, надолго. Колька хоть и длинный, а соображает туго. Замолчал и прибавил шагу, обогнал меня, и я, чтобы не отстать, поневоле побежал за ним вприпрыжку.

С обрыва в реку заглянуть — дух захватывает. Метров пятнадцать до воды летишь, когда прыгаешь, никак не меньше. А вода внизу — темная, черная почти, дна ни за что не увидишь.

Колька управлялся со штанами — раздергивал всякие там «молнии», я я присел на краю обрыва, свесил ноги вниз. Ласточки-береговушки суетились у меня под ногами, одна, воюя за гнездо, даже в пятку клюнула.

— Транзистор купил бы, — повторил Колька, присаживаясь рядом. — И магнитофон «Комету». Слыхал про такие?

Весь берег через реку, по краю леса, был усеян палатками — зелеными, красными, белыми, голубыми. Точно паруса на ветру, подставляли они солнцу запавшие бока. Иногда в какой-нибудь палатке отлетала полотняная дверца, и выходил полуголый человек, трусцой бежал за деревья, скрывался там ненадолго, а потом неспешно возвращался назад, ленивый, расслабленный. Да еще останавливался, цветочки срывал… Сегодня суббота, и туристы — из Скопина, из Ряжска, аж из Рязани — понаехали к нам с пятницы, разбили на берегу палаточный табор. Теперь два дня будут веселиться под гитару, костры палить…

«Рано вам, рано вам, рано вам, рано…» — кричала-заливалась какая-то птаха в камышах.

— Колька, — сказал я, — выбрось всякую дурь из головы. Ну их — Сычиху эту, транзисторы, магнитофоны. Ответь-ка лучше, почему наша речка так называется: Ранова? Знаешь?

— Не-а.

— А я знаю. Слышишь, как птица кричит: «Рано вам, рано вам…» Вот и выходит: Ранова, Ранова…

Колька прислушался.

— Это камышовка, наверно. И кричит она другое: «Вот нора, вот нора…»

— Нет, она кричит: «Рано вам, рано вам».

«…Рано вам, рано вам, рано…» — поддержала меня невидимая птаха.

— Ничего не рано, врешь ты все! — закричал я. — Солнце вон уже где.

Я поднялся с места, разбежался, оттолкнул пятками берег и — вниз головой, мимо всполошенных ласточек-береговушек, мимо их норок-гнезд — бултыхнул в ледяную воду.

Когда я пришел домой, мать сидела на том самом стуле, на котором утром сидела Юлька. И тоже, как Юлька, уперлась локтями в стол, спрятала в руках лицо.

— Привет! — крикнул я, потому что ничего другого не придумал.

Мать отняла руки, и я увидел ее глаза. Зрачки расширены, веки припухли.

— Тише, — сказала мать и кивнула на дверь горницы. — Спит она, а ты орешь.

— Мне бы пожрать чего. Как волк голодный.

— Картошка на загнетке, огурцы на столе, — слабым голосом ответила мать. И, честное слово, от такого ее голоса сразу аппетит пропал.

— Сижу вот, а работа стоит, — вздохнула мять. Собралась и ушла к стаду, совхозных коров доить.

Я нехотя съел разварную картофелину с малосольным огурцом, и скучно мне стало на кухне. Приоткрыл дверь в горницу. Юля спала на моей койке и не услышала меня.

А на подоконнике, боком ко мне, сидел рыжий плюшевый медведь. Нос у него — черная пуговка, и глаз — черный уголек. Только хвост мишке почему-то пришили белый. Наверно, те люди, которые мастерили игрушку, никогда не видели живого медведя.

Я тоже никогда не встречал живого медведя, но за этого, игрушечного, мне стало обидно. Что он — заяц, что ли, с белым хвостом жить?

А он сидел на подоконнике, скрестив передние лапы на груди, и печально смотрел на меня. Наверно, грустил оттого, что ему пришили такой дурацкий хвост. А может, и по другой причине грустил. Может, Юлькина печаль передалась ему…

Как бы там ни было, а сестра у меня молодец. Даже про подарок брату не забыла, автомат привезла. Только одного во внимание не приняла, что вырос я за то время, пока она по чужим краям жила. Она, конечно, меня другим помнила, малявкой еще. И я ее тоже помнил другой, не такой. Три года — вон какой срок… Три года назад Юлька школу закончила, в медицинский институт поступать уехала, да по конкурсу не прошла. Разобиделась на весь белый свет и не вернулась в деревню. Ох, и скучал же я по ней!..

В институт ее зря не приняли. Она, когда я совсем маленький был, а мать на работу уходила, другой игры не знала: перевязывала меня, в бинты пеленала, градусник под мышку ставила. А то еще лягушек потрошила — смотрела, как они внутри устроены. Я тоже вместе с ней насмотрелся — теперь лягушку в руки взять не могу. Противно.

— Сиди, косолапый, — кивнул я медведю и вернулся на кухню. Взял со стула автомат и пошел на улицу.

За деревней, у колодца, над которым длинный журавель тянул тонкую шею к самому синему небу, играли Мишка с Люськой. Они были близнецами, и было им по восемь лет. Черные, как негры, не то от загара, не то от грязи, лепили они на срубе глиняные пирожки, приглаживали их, поливали водой прямо из бадьи. Глиняное тесто размокало, ручейками стекало в колодец.

Вот радости будет у ребят, когда подарю им пластмассовую игрушку.

— Смотрите, шкеты! — приказал я, подходя к близнецам и доставая из-за спины автомат. — Это вам не глиняные пирожки.

И дал длинную очередь. Пламя затрепыхало в стволе.