Вадим Чекунов - Шанхай. Любовь подонка

Высоко вскидывая колени, в ворота вбежали два лаовая, с лицами пожилых и разумных сайгаков, с налобными повязками, оба в ярких трико. Этих я знал: побегав по парку, они потом часа два будут упражняться в спортзале, подчеркнуто заботливо страхуя друг друга. Голландцы, обоим за сорок, ближе к пятидесяти. Я был убежден, что это парочка гомосексуалистов. Ван тоже так считал, но относился к ним терпимо. Впрочем, у него работа такая.

Время от времени тарахтели трехколесные мотоциклы — единственный транспорт, которому разрешено заезжать в парк, на нем ездят самостоятельные, активные инвалиды. Правда, рожи у седоков попадались такие, что я невольно вспоминал Моргунова в «Операции „Ы“» и его вопль: «Где этот чертов инвалид?!»

Чуть в стороне от входа, собрав толпу любопытных, пенсионеры широкими кистями выводили на плитах площади иероглифы. Кисти они обмакивали в ведерко с обычной водой.

Жизнь такой каллиграфии под шанхайским солнцем — мимолетна. В этом мастера вместе со зрителями и находят особую прелесть. Меня всегда удивляло, что чуть ли не половина зрителей — смуглые, плохо одетые, явно деревенского вида и почти наверняка неграмотные приезжие. Торговцы, рабочие, обслуга… В выходной день они одевались получше, кто как мог, и шли с утра погулять в парке. Первое зрелище поджидало их прямо у входа — движения влажной кисти по серому камню, символы-образы, живущие столь коротко…

Между тележками с сахарной ватой и продавцами воздушных шариков бродила огромная пузатая курица в резиновых сапогах — раздавала рекламные буклеты KFC. Коротая время, я пробовал разглядеть, кто внутри дурацкого костюма, парень или девушка. Заметив мой интерес, курица засеменила вперед.

Рука в белой матерчатой перчатке, скрывавшаяся под одним из крыльев, протянула мне яркую бумажку. Я принялся скорее всматриваться в текст, чем вчитываться. Угадывал, выхватывал знакомые отдельные иероглифы и целые сочетания. Чтение китайского текста утомляет намного меньше, чем попытка его воспринять на слух. У каждого иероглифа своя и только своя форма, а звуки зависят от тонов, да и произносят их — как вздумается. Китайцы сами друг друга часто не понимают, и тогда принимаются рисовать пальцами в воздухе или на ладони нужный иероглиф.

— Упражняешься? — раздался сбоку веселый голос.

Так захватило дух, что чуть не выронил бумажку. Скомкал ее, сунул в карман.

Мы поцеловались. Обнялись.

На Ли Мэй была полудетская розовая футболка с белым Снуппи. Такой же розовый зонтик, только с голубыми цветочками, бросал призрачную, но все же тень на ее распущенные волосы. Косметики я не разглядел, разве что едва заметно подведенные глаза.

Я оглядел ноги Ли Мэй — в джинсовых шортах и новых босоножках на высоком каблуке.

— Уверена, что гулять по парку на каблуках — самое оно? — с сомнением спросил я Ли Мэй.

— Вполне, — ответила она. — Да и с тобой мне так удобнее.

Я закинул на плечо рюкзак с тренировочной формой.

— Ну, пошли?

Взяла меня под руку.

Я кивнул в сторону каллиграфов:

— Хочу научиться, как они. Тоже буду рисовать по утрам. Думаю, вокруг меня народу побольше соберется.

— Иероглифы не рисуют. Их пишут.

— Да ну?

По центральной аллее, мимо клумб и танцующих под «музыку» пенсионеров, мы зашагали к небольшому озеру. Я старался приноровиться к шагам Ли Мэй: отвык ходить с кем-либо под руку, то и дело сбивался на привычную медвежью развалку, стыдясь своей неуклюжести и громоздкости.

Взгляд мой остановился на одном из рекламных щитов вдоль аллеи. Среди белоснежек, микки маусов, гуфи и прочих диснеевских дональдов в глаза мне бросился постер из мультфильма «Красавица и Чудовище». Я вздохнул, утешая себя счастливым концом этой истории.

— Любишь мультфильмы? — вдруг спросила Ли Мэй.

— Нет, — вздрогнул я. — Американские — точно нет.

— Я тоже. Вот японские — другое дело. До сих пор смотрю.

На мой взгляд, японская анимация — безумие чистой воды, к тому же плохо нарисованное, но я не стал делиться этим ценным наблюдением с Ли Мэй.

Лазурно-золотистый купол неба сиял над нами.

Ли Мэй то складывала зонт в тени ветвей деревьев, то раскрывала опять, едва мы выходили на мостик через ручей или на открытую часть дороги.

Я подтрунивал над ней и китаянками вообще, над их любовью к белой коже, солнцебоязнью и страстью к всевозможным отбеливателям — кремам, мылам, гелям…

Ли Мэй вдруг сложила зонтик и решительно зацокала по плитам дорожки к ближайшей урне в виде пингвина.

Я едва успел спасти зонтик из распахнутого клюва жестяной птицы.

— Ну, я же просто шутил… У меня в стране считают, что человек с белым лицом — нездоровый, больной. Под зонтиком надо ходить, только когда дождь.

— Тебе смешно, — отвечала она, оглядываясь. — Вон, посмотри!

Ли Мэй кивнула в сторону скамеек. Возле них я увидел невысокую, очень смуглую работницу в синем комбинезоне и остроконечной соломенной шляпе. Она вытряхивала мусор из урны в большой блестящий черный мешок.

— Это вам, европейцам, солнце кажется полезным, а загар — красивым. Но на самом деле темная кожа — признак низшего сословия.

Я подумал о заполонивших Москву смуглолицых гастарбайтерах. Из солидарности с китайской аристократией согласился.

— А ты, из какого сословия? — спросил я Ли Мэй.

— По материнской линии — у нас древний род. Наша фамилия была Сыма. Если ты заметил, у китайцев односложные фамилии, а эта — из двух слогов, большая редкость. Лишь у некоторых старинных родов сохранилось такое. В нашем — было много крупных чиновников, при разных династиях.

— А куда же девалась ваша фамилия потом? Почему сейчас «Ли»?

— Во времена Мао родственники поменяли, опасно было. Да и сыновей больше не появлялось, одни девочки, а фамилия передается по мужу.

— Ну и хорошо. А то мне пришлось бы звать тебя Симой, есть такое имя. Симона.

— Красивое имя.

«Нет уж, — подумал я, — пусть этим именем восхищаются мужья одесских тетушек».

— Все же хорошо, что ты у меня Цветок Сливы.

— А что означает твое имя? Не китайское, а родное. Есть значение? — спросила Ли Мэй из-под зонтика — мы опять поднимались по мостику.

Чуть впереди кусты и деревья поредели, и сквозь них, за изгибом дорожки, блестела водная гладь.

— Понятия не имею.

— Никогда не интересовался у родителей?

Она даже остановилась и откинула зонт.

Пожал плечами.

— Я не особо верю во все эти «судьба и имя». Обычные предрассудки. Хочешь, расскажу одну шутку?

— Давай.

— Только обещай, что нормально воспримешь.

— А в чем дело?

— Это про то, как китайцы имена детям дают.

— О, это интересно. Давай, конечно.

— Китайцы, чтобы не морочить голову над именем, просто бросают с каменистого пригорка железный таз или сковородку. И слушают, какие звуки получаются. Гон-бам-цун-дон-цан! Так ребенка и называ…