Анатолий Афанасьев - Привет, Афиноген

Приходя в журнал с очередным опусом, я ловил на себе осуждающие взгляды редактора и его помощников и читал на их лицах тревожный вопрос: неужели опять?

Отвратительно улыбаясь, я доставал из пухленького портфельчика неаккуратно отпечатанные листки и подсовывал их под локоть редактору.

– А-а! – редактор с трудом изображал приветливость. – Что–нибудь новенькое? Отлично… Про что. если не секрет?

– Секретов тут нет, – угрюмо отвечал я. – Конфликт, знаете ли, грубо говоря, любовный треугольник. Кажется, получилось на сей раз недурно.

– Почитаем, почитаем, – печально радовался редактор. – Хотя, скажу честно, теперь читатель требует и ждет иного рода произведений. Его больше интересует социальный аспект, документальность нынче в ходу. Этакое исследование связей общественной деятельности и быта.

– Тут все есть! – храбро обрывал я и быстро откланивался, опасаясь, как бы курьер не догнал меня на лесенке и не вернул рукопись.

Дома я садился на диван и тупо глядел на стену, оклеенную обоями в желтеньких цветочках. Томительно застывало колесо времени. Я ни о чем не думал и не сожалел о прожитых днях. И был бы, возможно, вполне счастлив отдыхом и покоем, если бы не одна подленькая мысль, которая время от времени трусливо жалила мое сердце. Как произошло, что за столько лет я ничему путному не научился? Я не умел сеять хлеб, не знал, как строят дома и изобретают диковинные механизмы. Мон руки ни разу не вытесали табуретки, чтобы на нее мог усесться добрый человек. Более того, я очень смутно представлял известные теперь каждому школьнику законы термодинамики.

Что же тогда такое и кому нужна на белом свете моя одинокая трепетная жизнь, вспыхнувшая однажды, на втором году войны в одном из кирпичных грязных подвалов Замоскворечья?

Пауза моего комнатного бессмысленного сидения затягивалась до бесконечности, но ответа я не находил. Потом колесо времени постепенно раскручивалось, подхватывало меня и энергично несло дальше – легко догадаться куда…

Лет пять назад по служебной надобности я жил в маленьком подмосковном городишке Федулинске, где познакомился с Афиногеном Даниловым. Он работал в НИИ, в каком–то загадочном отделе координации, а окончил экономический факультет Московского университета.

Город Федулинск расположен слева от Горьковского шоссе и с двух сторон омывается непригодной для судоходства мелководной речкой Верейкой. В реке проживает щуренок по кличке Василий и несколько пиявок и вьюнов. Детишки ловят в ней сачками тритонов, коих там тьма–тьмущая. Впрочем, опытные хозяйки утверждают, что суп из тритонов, заправленный овощами, ничем не отличается от черепахового. По берегам Верейки пышно цветут неизвестные отечественной науке кусты с колючками и черными ягодами, настой из которых радикально излечивает полиартрит и водянку. Федулинские медики, правда, обращались в горсовет с просьбой запретить торговлю адскими ягодами на базаре. Они считают, что произрастание неведомых кустов – результат загрязнения реки отходами химкомбината. Для разбирательства дела была создана специальная комиссия, но председатель комиссии, некто Петр Иннокентьевич Верховодов, подполковник в отставке, оказался сам ярым сторонником народной медицины, поэтому никакого решения до сих пор нет.

Ягоды старушки на базаре продают обычно по двугривенному за стакан, а в выходные дни цены подскакивают до полтинника.

Раз в десятилетие в половодье Верейка бурно разливается, и тогда перейти ее вброд возможно только в резиновых охотничьих сапогах.

С севера Федулинск защищает от лютых зимних метелей березовая роща. Летом это любимое место отдыха трудящихся: наяривает оркестр, торгуют всевозможные ларьки и открыт павильон для шахматистов, в котором с утра до ночи за удобными столиками отдыхают и закусывают одни и те же люди. Многие из них хорошо известны начальнику городского отдела милиции капитану Голобородько. Шахматный павильон зарос со всех сторон буйными зелеными побегами, и ближе к вечеру оттуда нередко доносятся душераздирающие крики заспоривших о чем–то игроков.

Что еще можно сказать о Федулинске любопытного? Пожалуй, ничего. Обычный периферийный промышленный городок, где люди рождаются, учатся, работают, страдают, любят, уходят на пенсию…

С Афиногеном Даниловым мы познакомились у кинотеатра – он продал мне лишний билетик, сказав при этом доверительно:

– Не пришла Машка, злодейка. Обманула…

Его имя я, разумеется, узнал позже, а тогда, осенним вечером под липким моросящим дождиком, передо мной предстал рослый детина с открытым нежным круглым лицом, с мокрыми волосами, облепившими его голову, как шлем. Первый день «крутили» итальянский фильм, и толпы зрителей брали хилый кинозал приступом, чуть не разнося его по кирпичику. Весь Федулинск, казалось, собрался, чтобы поглядеть и осудить развратную и циничную жизнь итальянских буржуа. Во время фильма Афиноген кашлял, хохотал, содрогался всем своим крупным телом, потом сказал:

– Чушь какая–то! – и мирно задремал, даже всхрапнул малость.

Выйдя из кинотеатра, мы увидели, что дождик кончился и мостовые отливают черно–синим лаком. Воздух, напоенный чудным звездным мерцанием, был свеж и влажен. Мы побродили по сонному городу, слушая, как деревья роняют на асфальт толстые капли.

– Удивительно хорошо жить, – вздохнул Афино– ген. – Иногда этакий простор в груди – земли мало… Но куда это все девается, черт возьми? Не сама, то есть жизнь, моя или твоя, на них – тьфу! – наплевать, а вот такое ощущение пространства, восторг ночи и дыхания. Плакать ведь хочется, приятель, выть от тоски по чуду…

Теперь, спустя большой срок, я очень переменился, переступил в иное измерение, охладел сердцем к первобытному очарованию мира и реже вспоминаю дорогого приятеля Афиногена. Как он там поживает, одинокий мечтатель? Что с ним стало?.. Тот вечер и начало ночи остались легким оттенком, ничем не закрашенным пятном в моей чувственной памяти.

Афиноген встал в очередь за газетами. Воскресное июльское утро слегка подпалило Федулинск, и газетная очередь лениво отворачивала от солнца вспотевшие лбы.

– «Неделя» кончилась! – гулко и торжественно объявил из будки продавец, бодрый, загорелый до черноты пенсионер, со странно разросшейся к старости макушкой: издали можно было предположить, что у него две головы – одна большая и круглая, а на ней вторая – морковкой.