Виктор Мартинович - Озеро Радости

— И что сделали тевтонцы?

— Ушли, — отвечает Ясин собеседник.

— Сейчас они обязательно нашли бы у Миндовга чертежи ядерной бомбы. Или химическое оружие.

— Это уже нюансы. — Он чешет щетину. — Что важно, так это то, что папа римский прислал новообращенному христианину корону. Миндовг стал королем. Первым и последним в нашей истории.

— А почему последним? — Яся срывает травинку и пробует ее жевать — стебелек оказывается сухим и невкусным.

— Потому что, после того как тевтонцы отошли на безопасное расстояние, Миндовг вновь перепрыгнул в язычество, — разводит руками знаток истории. — И сделал он это, не снимая короны. Ну и, чтобы закрепить успех, отжал себе в сожительницы супругу нальшанского князя Довмонта. Которая наверняка любила этого князя, пусть летописи об этом и умалчивают. Папе Римскому, отвечавшему за эмиссию корон, это очень не понравилось.

— В смысле как отжал? — не понимает Яся.

— А очень просто. Жена Миндовга умерла, на похороны приехала ее сестра, та самая. Наш «экспонат». Агна очень понравилась Миндовгу. Почему понравилась, догадаться не сложно — ты ее видела. Ну и все: понравилась — бери. Потом объяснил, что сделал это по распоряжению покойной. Мол, та не хотела незнакомой мачехи своим сыновьям. Распоряжение, ясно, было устным, и его никто не видел.

— Дико, — коротко отзывается Яся. — А что сделал муж Агны?

— Все просто. Он его убил.

— Кого? Кто?

— Довмонт — Миндовга. Хотя, конечно, должно было быть наоборот. Всегда умерщвляй мужа, чью жену отжимаешь — этому нас учит история начиная с Древнего Рима. — Археолог потягивается и блаженно падает назад, в траву. — А чтобы отомстить за поруганную честь, Довмонт порубил еще и тех самых сыновей, для которых Агна должна была заменить мать, Марту.

— А как умерла Агна?

— Вот этого никто не знает. Ее смерть нигде не описана, как и большая часть ее жизни. — Собеседник смотрит в небо. — А потому для истории она как бы и не умерла. С четырнадцатого века она превращается в объект стихийного народного поклонения в рамках сейчас уже почти забытого культа, в котором ее персона смешивается с фигурой Божьей Матери — ей атрибутируют чудеса, она распадается на небесную и земную аватары, в позднее Возрождение, в конце шестнадцатого века, ее особа расцветает ассоциациями с еще одной женщиной трагической судьбы, глубоко несчастной в личной жизни, — Барбарой Радзивилл, единственной этнической белорусской, побывавшей в польских королевах. Ее портрет написал сам Лукас Кранах. Память об отравленной в шестнадцатом веке Барбаре и уведенной силой королем у мужа в тринадцатом веке князёвне смешивается в один культ. Хотя в юридическом смысле ни царицей, ни королевой наш экспонат не был, но кого интересует юридический смысл, когда речь идет о матери заступнице целого народа…

Яся откидывается на локти и готовится прилечь в траву рядом с ним — на расстоянии пальцев вытянутой руки.

— Ну пойдем, засиделись, клоуны уедут, — предлагает он. Дружелюбно, но поспешно. Слишком, пожалуй, поспешно. Из чего Яся делает вполне логичный вывод, что это только ей одной хочется лежать в траве на расстоянии вытянутой руки, смотреть в небо и никуда, совершенно никуда, ни к каким клоунам, ни к каким раскопанным курганам не идти.

Они отряхиваются и карабкаются дальше вверх, подбадриваемые открывающимся видом, и доходят до плато на вершине, оттуда открывается вид на Малмыги, допускающий наличие внизу черепичных крыш, витых колоколен и розового барокко, но ничего этого, конечно, нет, у подножия — нелепый Ленин, спичечные коробки панельных двухэтажек и окурки частных домиков с огородами.

На плато разбито несколько разноцветных палаток, поодаль — расковырянный котлован с лепестками установленных на разных уровнях маркеров. Возле котлована на ковриках вповалку лежат люди, больше всего сборище напоминает партизанский отряд в воюющей непонятно с кем и почему постсоветской стране; вместо автоматов и гранат рядом с ними разбросаны щеточки, скребки, совочки и прочий мирный, почти дачный скарб. Подойдя ближе, Яся замечает, что отдыхающие внимательно рассматривают карту.

— О, а мы как раз тебя ждали! — оживляется один из них, пират в обернутой вокруг темных волос красной бандане. Он говорит по-белорусски, и Ясе приходится прилагать усилия, чтобы разбирать смысл сказанного — с родным языком у нее туговато. — Думаем, откуда в западное захоронение заходить. Что посоветуешь? На средней высотке — только пепел и зубы.

Ясин собеседник нависает над картой, медитирует минуту, а потом тычет пальцем в какую-то точку.

— Тут, — говорит он коротко.

— Нелогично, — тотчас же возражает один из партизан.

— Ша! — обрывает его пират и повелительно приподнимает руку. Все пальцы унизаны перстнями. Неестественно желтый, без медноватого глянцевого отблеска, цвет золота подсказывает, что перстни не куплены в ювелирном магазине, а взяты из земли.

Пират добавляет, царственно кивнув на Ясиного спутника:

— Никогда не ошибается! Никогда!

Яся думает, как это необычно: натягивать себе на палец перстень, снятый с мертвеца. Именно так: не покупать на блошином рынке фамильную драгоценность, принадлежавшую чьей-то прабабушке (и найденную в шкафу после ее смерти), но доставать перстень из кургана, находить в кофре рядом с погребальной урной или снимать с беловато-желтой кости, плоть на которой сгрызли время и черви. Мыть его, чистить от прилипшей могильной дряни и после этого водружать на руку, на свою, живую и теплую кожу. Для того чтобы поступить так, не боясь кошмаров, нужно быть настоящим археологом. Ну или патологоанатомом. Что во многих смыслах — одно и то же.

— Ребят, это моя давняя подруга, — говорит Ясин спутник на удивительно певучем белорусском, и видно, что именно этот язык основной, тот, на котором ему являются сны (Ясю колет чувство собственного несовершенства: она хотела бы непринужденно обратиться к нему на этом дивном, таком родном по звучанию, по всем этим мягким шипящим белорусском, но не может, не может!) — Мы пойдем пошепчемся, чтобы вам материться не мешать.

Хлопцы понимающе улыбаются и зовут через час жечь костер и петь под гитару.

— Откуда ты знаешь все это? Как лучше заходить в захоронения, например? Ты что, ясновидящий? — спрашивает Яся, когда они отходят от партизан.

— Для того чтобы понять, где что будет лежать в могильнике, необязательно видеть будущее. Достаточно чувствовать прошлое. А вот к этому можно подходить по-научному и по-житейски. Научный подход будет состоять в анализе конфигурации взаимоотношений ландшафта, высотности и воды. Житейский — в том, что любой археолог через какое-то время начинает чувствовать, где искать, причем объяснить это чувство рационально невозможно. Но чаще всего тебе достаточно одного взгляда на карту. Если чувство не появилось или ушло — а оно и уходит тоже, поэтому мы все суеверны, — так вот, в этом случае переквалифицируешься в архивисты. А это провоцирует ранний остеохондроз и тяжелую мизантропию.