То Хоай - Западный край. Рассказы. Сказки

Но древние старики из рода Ли, возжигая в храме благовонные палочки, не сетовали на то, что праздник утратил свое благолепие и торжественность. Покачивая головами, они говорили: «В смутное время место мужчины — на поле брани…»

С самого раннего детства я живу самостоятельно. Так уж ведется издавна у нас, у Кузнечиков. И Мама всегда говорила нам: «Дети, вы должны с первых же дней приучаться к самостоятельной жизни. Очень плохо, когда Кузнечик долго сидит на шее у родителей. Значит, он всегда будет чьим-то нахлебником и не совершит ничего путного». И у нас в Роду матери, едва лишь дети появляются на свет, начинают сразу заботиться о том, чтобы устроить для каждого из детей свой отдельный дом.

Нас родилось трое братьев, и мы провели под родительским кровом всего два дня. На третий день Мама вывела нас из дому, и мы зашагали за нею — след в след, радуясь и в то же время печалясь. Она поместила каждого в отдельный домик у самой Межи, что по ту сторону Большой лужи.

Уж не знаю, когда и как умудрилась она выкопать, надстроить и изукрасить наши жилища!

Я был младшим из братьев, и, понятно, самым маленьким. Поэтому Мама, легонько втолкнув меня в домик, оставила у входа десяток сладких листочков, чтобы на первое время, покуда я не наберусь ума-разума, у меня была Еда.

Потом она спокойно ушла.

Сказать по правде, я не очень-то опечалился. Напротив, я даже обрадовался, что стал единственным владельцем такого дома, красивого и прохладного. Я тотчас отправился осматривать его; налюбовавшись вдоволь, вышел наружу, поднял голову и стал глядеть на небо, синевшее между высокими травинками. Душа моя переполнилась гордостью, я расправил свои крылья, увы, едва достигавшие мне до подмышек, и громко застрекотал.

Так начался мой Жизненный Путь. Откуда я мог тогда знать, буду ли счастлив в будущем, суждены мне удачи или, напротив, одни огорчения? Но я не очень-то ломал над этим голову. Сознание собственной Независимости доставляло мне величайшую радость.

Мой день начинался теперь с трудов и усовершенствований в доме. Я копал и утаптывал землю, чтобы сделать его просторнее и уютней, и, можно сказать, заново соорудил себе спальню с роскошным ложем посередине. Затем — с дальновидностью, свойственной обычно более зрелому возрасту, — я прорыл два Запасных Выхода, на случай опасности. И, решив, что дом мой отныне должен называться Дворцом, я объявил об этом всем соседям и родственникам.

Когда солнце начинало клониться к закату, я, отдохнув немного, выходил на прогулку. Я встречался с молодыми кузнечиками и кузнечихами, и мы играли на данах и пели вечерние песни, провожая заходящее солнце. Ну а едва ночь вступала в свои права, все, кто жил на Нашем Лугу — даже старички-кузнечики и ветераны-бакланы, — веселые и довольные, выходили из своих домов, сойдясь посреди Луга, ели сочные травы, запивая их прохладной росой. Наевшись, те, кто были наделены Талантами, бряцали на струнах, играли на свирелях, плясали и пели, покуда небеса на востоке не начинали серебриться. А едва поднималось солнце, оглядывая строгим оком пробуждавшуюся землю, мы расходились по домам.

И так изо дня в день, из ночи в ночь, каждое утро и вечер. Эта праздная жизнь, безусловно, достойна сожаления. Правда, она увлекла меня поначалу, но потом я в ней разочаровался.

Ел и пил я в меру — не много, но и не мало, трудился, сколько положено, и потому рос очень быстро и, не успев оглянуться, вымахал в плечистого и крепкого юношу. Длинные ноги мои округлились и налились упругой силой, а щетинки на них стали твердыми и острыми. Время от времени, желая испытать их смертоносную мощь, я поднимал ногу и что есть силы ударял по стеблям травы. Травинки падали наземь, словно подкошенные острием ножа. Крылья мои, прежде совсем короткие, теперь, подобно длинному одеянию, окутали все тело вплоть до хвоста. Раскрывая их, я всякий раз слышал приятный низкий гул. Когда же я шествовал по земле, тело мое, раскачиваясь из стороны в сторону, ласкало взгляд переливами оливкового цвета. Голова моя выросла, стала больше чуть ли не вдвое и сидела на плечах высоко и гордо. Черные блестящие челюсти без устали двигались взад-вперед, словно лезвия механической косилки. Длинные усы лихо загибались кверху. Я очень гордился ими перед соседями и соседками и при каждом удобном случае, как бы невзначай, расправлял и поглаживал то правый, то левый ус.

Походка у меня стала степенной и величавой. Я звонко печатал шаг, качая в такт усами. «Пускай, — думал я, — соседи с соседками видят, какова она, настоящая Рыцарская поступь!..» Упоенный собственной удалью и красотой, я что ни день затевал с соседями перебранки и свары. В конце концов, стоило мне застрекотать, пробуя голос, все тотчас же умолкали и на мои песни никто не откликался: меня уже знала вся округа. Пожалуй, соседи не разговаривали со мной и не подхватывали мои песни не из робости или страха — просто мои повадки были им не по душе. Но я-то вообразил, будто передо мной трепещут все и вся, и мнил себя молодцом — хоть куда. Ах, как часто спесивцы и сумасброды приписывают себе несуществующие Таланты и Подвиги!..

Я бранил и обижал юных саранчих Каокао, что жили на краю Нашего Луга, и, едва завидев меня, они прятали свои округлые, как плоды соана, личики за листьями травы, украдкой выглядывая из своих укрытий. Подкараулив у Пруда водяного жука Гаунгво, когда тот, весь вымазанный в иле и обалдевший от усталости, выбирался на берег, я пинал его и поносил последними словами. И конечно, воображал себя при этом могучим и славным героем, достойным в ближайшем будущем стать Первым среди всех живых тварей.

Откуда мне было знать, что подобные выходки и повадки доказывают лишь мое собственное невежество? Ах, как скоро мне пришлось убедиться в этом, заплатив за знания дорогой ценой! Теперь, когда все уже позади, я не устаю каяться и буду каяться вечно. Но, увы, исправить последствия злых дел, пускай совершенных по молодости и недомыслию, никому не дано!..

Вот моя первая выходка, достойная всяческого осуждения — воспоминания о ней терзают меня до сих пор.

Неподалеку от моего Дворца жил в норке кузнечик по имени Мозгляк. Собственно, это я сам прозвал его Мозгляком — в знак презрения. Был он, пожалуй, моим ровесником, но от рождения хил и слаб, и потому я его ни во что не ставил, а он боялся меня как огня. Тощий, голенастый и какой-то расхлябанный, на вид — точь-в-точь курильщик опия, худой, изможденный и хилый. И хоть он, как говорится, вошел уже в возраст, куцые крылышки его едва прикрывали ребра, поэтому издалека казалось, будто он, раздевшись донага, напялил на себя жилетку. На его ножки, коротенькие и толстые, как культяпки, противно было смотреть. Вместо усов у него болтались какие-то обрывки. А впрочем, к такой тупой роже другие усы не подошли бы. Пробавлялся он по мелочам — чем бог пошлет, да и жил в убогой норе — мелкой, чуть ли не вровень с землей, далеко ей было до моего глубокого и просторного Дворца с многочисленными входами и выходами. Сосед мой все время болел, и Настоящее Дело было ему не по силам; но тогда я этого не понимал.