Владимир Ефименко - Рассказы

Но в тот день я встретил «людоеда», который мирно разговаривал с дедушкой. Они говорили о нашей соседке — тете Фросе, которая почему-то целый день уже не появлялась, а ее-то я знал очень хорошо, потому что наши двери были рядом и она часто угощала меня конфетами. Людоед мирно погладил меня по головке и я решил, что он специально притворяется, что он такой добренький, перед моим дедом. А потом приходила какая-то заплаканная бабушка в черном платке и я ее узнал: это была сестра тети Фроси, из деревни. Меня отправили спать.

Утром, часов в десять, я выскочил в коридор. Там, как обычно, пахло дустом и керосином. К двери тети Фроси была приклеена бумажка с печатью, как раз там, где английский замок. На мои расспросы мне ответили, что «Фрося уехала» и я понял, что поддерживать эту тему никто не хочет. Несколько дней бумажка висела на двери, и просыпаясь, я выглядывал посмотреть, не порвана ли она? И действительно, в один прекрасный день обнаружил, что она не только сорвана, но даже след от нее тщательно вытерт. Я постучал в дверь, как делал это раньше, но мне никто не открыл. Тетя Фрося была пенсионерка, курила «Беломор», но никогда не уходила из дому надолго. Вечером она так и не вышла.

И вот, глубокой ночью, когда дедушка заснул, в темной, непроглядной глуши, когда все силы зла выходят наружу, я выскользнул в коридор, где горела тусклая лампочка, засиженная мухами, и тихонько приблизился к соседней двери. Вокруг была такая тишина, что из каждой тараканьей щели можно было услышать завывания душ Тартара или шипение дракона. За дверью раздавались тихие звуки, будто кто-то тихо плакал. Я нагнулся посмотреть в щелку — свет через нее обычно виден. Но там была полнейшая темнота. А плач необычный. Это скорее походило на рыдание, но очень глухое, и всхлипы были какие-то медленные. Женский голос явно не фросин — я хорошо знал ее прокуренный баритон. Этот был тонкий и нежный. Отчего она так расстроилась, эта тетя? Я почему-то вспомнил принцессу в заколдованной башне. И вдруг низкий мужской голос, с какой-то злорадной интонацией произнес за дверью: «Что, еще? Еще хочешь, да?» — ему ответили рыдания и стоны принцессы. В ужасе я шмыгнул обратно в комнату, потому что узнал голос людоеда! А дедушка мирно спал, не подозревая, какие жуткие злодейства творятся у него за стеной.

Утром я рассказал дедушке, пока он жарил яичницу на сале, что по-моему, у Фроси кто-то живет. А он даже не удивился. Потом появилась молодая худенькая тетя с ключами в руках, заперла фросину дверь, улыбнулась мне и ушла. Она мне сразу понравилась — особенно эта ее тихая улыбка. Ведь это и была принцесса! Я тщетно пытался отыскать следы слез и страданий на ее милом лице, но она быстро отвернулась (наверное, чтоб я не заметил) и удалилась, цокая каблучками. Тогда я рассказал деду, что людоед приходил ночью и мучил эту (кем она являлась на самом деле, было моей тайной) хорошую тетю, что надо позвать милицию, а он только посмеялся (чем меня очень обидел) и сказал, чтоб я не болтал глупостей.

После этого прошло много дней, я жил дома и почти забыл про людоеда. Но когда я опять оказался у дедушки, снова встретил его. Это было на общей кухне. Принцесса варила яйца в маленькой кастрюльке и что-то мне ласково приговаривала. У нее было нарядное платье и очень красные губы. Но тут в дверях показался мой лютый враг, с волосатой грудью, в одних спортивных штанах. Он ухмыльнулся, увидев меня, и продолжая нагло скалиться, подмигнул принцессе. Та растерялась, и когда злодей сделал шаг навстречу, оглянулась в мою сторону, а потом беспомощно и как-то виновато улыбнулась ему, но уже совершенно иначе. Она словно просила, чтоб он не мучил ее хотя бы в моем присутствии. И тот отступил, всем своим видом показывая, что не бросает своих намерений. Потом она что-то резала на доске и я заметил, как у нее текут слезы. А еще пыталась шутить и улыбаться! Но меня не проведешь…

Это было очень давно. Так давно, что я иногда сомневаюсь, было ли это вообще. И хотя я сам теперь — порядочный людоед, мне мало кого было так жалко, как несчастную принцессу. Мне жалко ее по сей день.

Ты спи, спи, моя девочка. Сладкий сон к тебе прильни… Твои ножки устали, твои ручки устали. Глазки устали, головочка… Пальчики устали. Ушки твои устали слушать…

— Ой, тетя, что же это такое получается?

— Что, мое солнышко?

— Глазки — мои, ручки — мои, голова — моя. Все — мое. А где же тогда я сама?

— Вопрос, деточка, интересный. Спекулятивный, несколько подловатый. Но на него есть единственный ответ: ты спи, моя девочка и все, что там — это ты. У «я» или «ты» нет всяких там ручек-ножек. Это все чистая пурга. А живой человек, деточка, это как бублик: он состоит из двух частей — теста и дырки. И все почему-то замечают в основном, только тесто, потому что его можно съесть. Но без дырки — и бублик — не бублик. Во всяком случае, бублик неправильный. Колобок это, вот что. Может быть тесто без дырки или дырка не в тесте, но дырки без ничего не бывает. Собственно, дырка оттого-то и бывает, что она — в чем-то, а не сама по себе, так сказать, по определению.

— А живой человек?

— Это — как бублик с дыркой. Без дырки он — Колобок, тело. Труп, если так больше нравится. А дырка без колобка — это… Душа? Нет, глупенькая. Мы говорим о чистой форме.

— Живой?

— Хорошо, что ты так говоришь, «живой». А не «жизнь». Потому что когда говорят Жизнь и Смерть по отдельности — это все равно что говорить о дырке самой по себе. Можно ли говорить о яме, если ее не в чем выкопать? Можно ли сказать о пробеле, если все бело?

— А смерть — это страшно?

— Только пока живешь. Мы с ней носимся, как бублик с дыркой. А как ее не станет — не станет и бублика. Усекла? Будет колобок и пространство. Спи, моя прелесть. Все мы обязательно умрем. Обещаю. Но там снов не будет. Так что, спи пока, девочка.

Пожарник Погорелов сегодня отличился. Нет, не то, что вы подумали: не проспал он трое суток подряд, сдавая норматив на майора пожарной охраны. Просто выташил из огня девочку лет семи, с самого девятого этажа. Ну, обжегся прилично, да разве в этом дело? Девчонка жива осталась. Это здорово, когда знаешь, что кого-то вытащил с того света, но если это становится работой… Что-то уже не так. Подвиг пропадает — мол, это всего-навсего твоя служба. Тебе за это деньги платят. Платили б еще нормально… И дома этого никто не оценит: «Тебе надо в самое пекло соваться?» Нет, конечно, жена никогда не скажет, что ей все эти героические будни — до лампады. Вслух не скажет. А на людях вообще старается избегать эту тему, будто муж у нее какой-нибудь мусорщик. С другой стороны, — спрашивал себя Погорелов, — что я еще умею путного делать? Про каких-то придурков патлатых, которые выпендриваются с микрофонами, ничем не рискуя, пишут на первых полосах газет. А тут — действительно, спасаешь. Противно то, что уже и сам не чувствуешь ничего. Нет, конечно, это здорово, что девчонка жива. А скольких — не сумел? И хочется только надраться после дежурства. Нет, никакой не алкаголик. Но имею право. И сегодня, как говорится, сам Бог велел отметить. Помню, одна мамаша меня прямо в каску целовала, аж вся перемазалась, когда я ей пацана вручил, целехонького. А сегодня — вручать было некому: мамаша та, говорят, угорела. Девчонку вынес, и то хорошо. А ту — не заметил. Она, скорей всего, уже тогда… Иначе бы тоже вытащил. Сегодня имею полное право напиться. Если жена будет выступать — сразу в рыло. Или нет, даже не пошевельнусь. Взглядом убью. На душе как-то гадко: не то, чтоб я бил себя в грудь, какой я мол, герой, не в том дело. И не в том дело, что мне нужна была чья-то благодарность, хотя это всегда приятно. Процент потерь! Для начальства — главный показатель. Если б за каждого спасенного — можно было пристукнуть какого-то подонка! Хотя, и это вряд ли помогло бы. Как я ее только прогавил? Нет, похоже, она еще до того задохнулась. Иначе она была бы рядом с девочкой, стопудово. Значит, я все сделал правильно, по этому поводу сегодня напьюсь. И к чертям собачьим — все эти сопли! Другой бы на моем месте только радовался. Я, между прочим, жизнью рисковал. Ведь знаю, что не зря. Этого, конечно, никому не скажешь, но мне бы хоть минуту побыть человеком, который совершил подвиг и мог в полной мере осознать, без всяких там, сомнений: каково это — быть героем!