Владимир Диброва - Диброва Владимир. Рассказы

Недавно я познакомился с человеком, которого зовут Элекс (или Алекс) Севчак. Во втором слоге буква «u». То есть Савчук. Ему, как и мне, под пятьдесят. Инженер компании, что связана с «Ай-Би-Эм». Родился в Миннесоте, учился в Нью-Йорке, долгое время работал в Калифорнии.

Во время первой встречи поздоровался со мной «добрый день» — почти без акцента. Родители — с Украины. В Америку попали после войны, тут встретились и поженились. Жили, похоже, очень изолированно, так как до пяти лет Алекс разговаривал только по-русски. Потом пошел в школу, и все, конечно, переменилось. Теперь говорит, что, кроме нескольких фраз, ничего не помнит, но дома у него я видел русские и украинские словари. Жена Алекса — американка без славянских примесей. Дети-подростки языками пока что не интересуются.

Я объяснил ему, что фамилия Савчук произошла не от слова «сова», как он считал, а от имени Сава.

— Когда-то оно было очень распространено.

— Правда?

Алекс так обрадовался, словно я повысил его в звании. Тогда же он рассказал мне о своем отце, Владимире Савчуке.

Отец Алекса родом из-под Одессы.

Родился в двадцать третьем. Теперь это Одесса, а тогда было село. Какая-то там Балка. Или Сухая, или Гнилая.

Началась война. Пошел добровольцем на фронт, в артиллерию.

Летом сорок второго оказался под Сталинградом. Двадцать второго августа немцы окружили их батарею и взяли всех в плен. Никто не успел сделать ни одного выстрела. Потом — лагеря и голод. Некоторые, чтоб не умереть, вступали в РОА, Русскую освободительную армию, что на стороне Гитлера воевала против СССР. Так сделал и Савчук. В сорок пятом в Польше он сбросил с себя форму и решил вернуться домой. Пусть Сибирь, но зато среди своих!

Листовки, которыми их забрасывали, обещали помилование всем, кто сложит оружие и покается. Некоторые говорили, что это — вранье и всех расстреляют. Ведь война еще не кончилась. Владимир не знал, кому верить. Ориентируясь по солнцу, он шагал на восток.

Вскоре в лесу он вышел на воинскую часть, по погонам определил, что это — войска НКВД (то есть то, что ему нужно), но в последний момент развернулся и побежал прочь.

Остановился он только на юге Германии.

Американцы несколько лет продержали его в лагере, прежде чем позволили уехать в США.

Чиновник эмиграционной службы не смог выговорить его имени и хотел записать его как «Мики». Савчук как мог возражал. Сошлись на том, что Владимир сделался Уолтером.

Мать Алекса была дочкой «врага народа» из Киева. Отца взяли в тридцать седьмом. Брат погиб на войне. После того как мать умерла у нее на руках осенью сорок третьего, она бросила все и отправилась на запад по Европе без границ.

В конце сороковых корабль привез ее за океан, в Новый Свет, из которого она никуда уже больше и не рыпалась. Я записал все это не сразу после разговора, а через несколько недель, когда подробности и некоторые названия уже стерлись из памяти. А когда перечитал, то решил расспросить подробнее. Даже купил для этой цели диктофон.

При следующей встрече я спросил у Алекса, не смог бы я как-нибудь к нему зайти и без спешки все это записать.

— Что именно?

— Детали того, что ты мне рассказывал. О своем отце. Подробности. Его приключения во время войны.

— Зачем?

— Чтоб не пропало! Как документ эпохи. Если ты не против.

— Конечно!

Американцы первым делом соглашаются. Так у них принято. Но в голосе Алекса я почувствовал неуверенность и едва скрытую нервозность.

— Так ты мне позвонишь, чтоб договориться, когда мы сможем…

— Да.

Я ждал десять дней. Алекс не звонил. А я уже скоро должен был возвращаться на Украину. Я приезжал на три месяца по стипендии гуманитарного фонда — осваивать компьютерные премудрости и набираться опыта. Обратный билет был у меня на конец ноября.

Вечером я позвонил Алексу и спросил, когда он сможет меня принять.

Алекс сказал, что не теперь.

Я объяснил ему про конец стажировки.

Он опять:

— Зачем тебе это?

— Хочу заполнить белые пятна. Белые пятна истории.

— Разве ты историк? Или писатель?

Я понял, что его пугает, и, насколько позволял мой английский, заверил, что я — не шпион. И что за РОА у нас уже не сажают. Наоборот, их приравнивают к борцам с коммунизмом. Только вот пенсий не дают.

— Но, — упирался он, — мой отец — не исторический деятель и не борец.

Я как мог стал объяснять ему, что так называемые «обычные люди» — это самая большая историческая ценность. Но их никогда ни о чем не спрашивают. Им не позволяют самим делать выбор, им только приказывают. Поэтому они всегда оказываются между жерновами истории. (Предчувствуя этот разговор, я отыскал в словаре и запомнил, как будет на английском «жернова».) Их все время швыряют то в огонь, то в грязь. Да еще возмущаются, что они ведут себя не как сказочные герои.

А я интересуюсь этим, потому что от нас скрывали нашу настоящую историю. Кормили нас баснями. А теперь они сами развенчивают свое вранье. Послушать их, так и выстрела «Авроры» не было, и Александра Матросова, и Павлика Морозова! (Я попытался дать ему краткую справку, кто это такие, но не знал ни как будет на английском «крейсер», ни «амбразура».) Выходит, у нас ничего не было! Сплошная подделка! Как же тогда жили люди? За что держались? Чему радовались? Что и как праздновали? Я хочу знать, из чего складывалась их жизнь. Хочу почувствовать ее фактуру. Ее запах и ритм. Алекс не выдержал моего напора и начал сдаваться.

— А у своих родителей ты не можешь спросить?

— Так в том-то и дело, что их уже нет!

— Прости.

— Ничего.

— Я не знал…

— Это я сейчас такой умный. А когда они были рядом, меня это не интересовало. Да и они молчали. Это было небезопасно.

— Я знаю!

Хоть это и не совсем так. О войне родители вспоминали, но в основном во время ссор. И делали это так, что и соседи слышали — со слезами и битьем посуды. Отец упрекал маму, что она бросила мать и сестру и убежала следом за немцами в Польшу. Да еще и не одна, а с любовником. Который ее бросил. После чего она из Катовице прибрела домой. А мама припоминала отцу, что он не пошел на фронт (в сорок первом ему как раз исполнилось восемнадцать), а прикрылся тем, что его больной матери нужен уход. В войну он работал на заводе. С тех пор работу не менял и за сорок лет поднялся до главного технолога. Если бы не был на оккупированной территории, то смог бы вступить в партию и стать главным инженером, а то и директором своего «Красного экскаватора». У отца были исключительные способности ко всякой технике. Но в детстве он переболел оспой.