Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

Вот оно. Начинается. Пока только самую малость. Весь джаз еще впереди.

Снова выхожу в яркое солнце; жара тут же припечатывает огромным горячим кулаком, но с блестящего, похожего на усыпанную битым стеклом поляну озера дует прохладный ветерок. Над водой разносятся крики плещущихся детей и музыка из магнитофона. «Земфира», «Почему».

Да, она здесь, все верно. Вижу ее на другом берегу, на песке. В синем купальнике и темных очках.

Сердце в груди колотится, как свежепойманная рыба в пакете.

Рядом с Юлей в тени березы с привязанной тарзанкой — Китаец, весь в своих крестах-черепах и в черной футболке «Blind Guardian», несмотря на жару. Сидит, курит. Машет мне рукой. На китайца он вообще не похож. Больше смахивает на гнома из «Властелина колец» — маленький, коренастый и по-обезьяньи волосатый.

С другой стороны растянулся Жмен — бледный червяк в красных шортах-плавках. Лицо хмурое, как всегда с тех пор как его Маша уехала с родаками на море. Думаю о том, что он лежит слишком близко к Юле. Чувствую неприязнь и к нему, и к Китайцу.

Ревность.

Потом бледная кожа Жмена пробуждает в памяти белесую мертвую руку отца, которого несут в одеяле, и я вздрагиваю; несмотря на жару по телу бежит озноб.

Обхожу озеро по накренившейся старой подпорной стенке: многие бетонные плиты уже скрылись в мутной воде. Вижу, как Жмен вырывает у Китайца пакет сока и кричит: «Чего слюни туда пускаешь?» Смотрю, как стайка малышей, вереща, прыгает с большого пня-выворотня, который затащили на мелководье. Вспоминаю, как прыгал так же со Жменом, Китайцем и Долгопрудным.

— Здаровааа! — кричит Жмен, приподнявшись на локтях, и широко улыбается во весь свой кривозубый рот; его оттопыренные и громадные, как у слоненка Дамбо, уши просвечивают.

Хочется тоже улыбнуться и так же ответить, но я сдерживаюсь и хмуро киваю.

Я же в образе. В печальном.

Пожимаю мокрую Жменову ладонь и переступаю через его бледные ноги. Киваю Китайцу — машет в ответ рукой. Подхожу к Юле; моя тень касается ее темного, покрытого песком живота. В пупке поблескивает сережка. Юля смотрит на меня и улыбается. Вернее, я не знаю точно, куда она смотрит, — вижу только солнечные блики в стеклышках очков. Но чувствую на себе ее взгляд.

Потом она садится, скрестив ноги, на большом полотенце с Микки-Маусом и убирает очки на макушку, в мокрые волосы. В ее глазах едва заметные смешинки-искорки, от которых у меня внутри все бурлит и клокочет, как в жерле вулкана.

Мы смотрим друг на друга так, как смотрят те, кто вчера впервые целовался и с тех пор больше не виделся.

Мой образ рассыпается, хотя я еще пытаюсь корчить грустное лицо. В сочетании с неудержимо растущей улыбкой получается, должно быть, что-то странное, потому что Юлина улыбка блекнет:

— Все в порядке? Ты какой-то странный…

Барабанная дробь. И вот — вуаля, выкладываю козырь на стол:

— У меня отец умер.

Все. Жалейте меня все. Я ведь весь из себя такой страдающий. Разбитый. Особенный.

— Ох, мать твою… — бормочет Китаец, выуживая мокрыми пальцами сигарету из пачки. Крутит колесико зажигалки, не высекает искру и спрашивает меня: — Зажига есть?

— Леша, ты дебил? — качает головой Юля, поднимается, берет мою ладонь в руки. Ее пальцы мокрые и теплые.

Она смотрит мне в глаза, ее губы дрожат — не знает, что сказать. Китаец и Жмен тоже молчат, с тупыми рожами глядя в песок. Достаю сигарету, закуриваю.

— Пойдем, — говорит Юля и тянет меня за руку к лесу.

Жмен кивает и хлопает меня по плечу:

— Держись, чувак.

— Да, чувак… Держись… — вторит ему Китаец.

Пропадает желание быть в центре внимания и глушить всех Великой Новостью. Кажется, чуваки просто не знают, как себя вести и вообще как относиться к тому, что у меня случилось. Я их понимаю. Я и сам пока не знаю и на всякий случай не отношусь никак.

— Я тебе звонила утром, но никто трубку не взял… — говорит Юля — тихо, будто опасаясь потревожить во мне громкими словами что-то оголенное и запредельно чувствительное.

— Я… не мог… Не мог ответить… — бормочу я в ответ, потом, как дурак, улыбаюсь, снова хмурюсь… В голове какое-то месиво, калейдоскоп из обрывков чувств и мыслей, от их бешеного вращения, кажется, вот-вот накатит тошнота.

Голоса и плеск воды за нашими спинами стихают, тонут в звуках леса. Вокруг все реже попадаются компании, выбравшиеся на пикники, их и так не много в будний день. Запах костров постепенно растворяется в ароматах трав, листвы и жирной черной земли. А еще табака — Юля достает тонкую сигарету и закуривает. У дыма вишневый привкус.

Тропа сужается, Юля идет впереди; я смотрю на ее загорелую спину, вижу в мокрых волосах запутавшийся желтый листик. Наконец мы приходим на крохотную полянку, где растет громадный раскидистый дуб, толстый, как баобаб. Здесь совсем глухо — мало кто забредает в такую даль. На огромных ветвях блестит паутина; среди деревьев тихо шуршат, шелестят и хрустят невидимые лесные обитатели.

Юля прислоняется к дубу спиной, втягивает дым, бросает окурок в траву. Потом притягивает меня к себе, целует, выдыхает дым мне в рот. Вишневый привкус. Ее привкус. Юлин язык касается моего.

Я прижимаюсь к ней всем телом, ощущая кожей ее тепло, и возбуждение накрывает с головой, вышибая из мозгов все мысли.

Тонкие Юлины пальцы обхватывают меня внизу, и у меня едва в глазах не темнеет. Я неловко расплетаю мокрые завязки купальника, и он падает вниз. Загнанным в самый дальний и темный закоулок тлеющим угольком рассудка помню о том, что нас кто-то может увидеть. Помню и забываю. Наплевать.

Когда я робко начинаю клониться к траве, думая «сейчас это случится» (хотя «думать» слишком громкое слово. Разве что в том же смысле, в каком думают какие-нибудь рептилии), случится со мной впервые, и погружаясь в дурманящую трясину страха и предвкушения, Юля осторожно меня останавливает.

— Не сейчас, — шепчет она мне в ухо. — Позже. — И, должно быть, увидев в моих глазах почти физическую боль, улыбается и добавляет: — Но мы можем сделать кое-что еще.

«Кое-что еще» оказалось очень даже ничего.

Когда мы выходим из леса на асфальт, в метель тополиного пуха, я смотрю на солнце и жмурюсь, чувствуя, как оно проникает в каждую клетку совершенно опустошенного, легкого, невесомого тела и разогревает сладкую сонную пустоту в мыслях.

Жмен и Китаец, оставившие без комментариев наше краткое исчезновение (невероятная степень тактичности для этих двух кретинов), прощаются и двигают к своему дому на другой стороне проспекта. Жмен хлопает своими дурацкими широкими рэперскими шортами, Китаец позвякивает горой нефорских побрякушек. Потом Жмен нагибается к огромной горе похожего на снег пуха у бровки. Чиркает зажигалкой, пух пожирает огненная волна.