Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

Филин — тоже чувак с дач. Где он в Киеве живет, я не знаю. А прозвали его так потому, что фамилия Шилин, но шепелявит страшно.

— И че? В больницу возили? — спрашивает Долгопрудного Алла, сидя у него на коленях и потягивая пиво из пластиковой бутылки.

Она пытается говорить безразлично, но получается плохо: в том году она пару месяцев встречалась с Филином. Они расстались, когда Алле донесли о том, как Филин зажимался с Зубастой Ниной, прозванной так из-за неправильного прикуса. Мне Юля все рассказала, она тогда тут тоже тусила.

— Да нет. В Марянку, в ФАП свозили, и все… — продолжает Долгопрудный и тушит окурок в большой старой пепельнице из помутневшего хрусталя. — Сан Саныч отвез. Он как раз за дрелью заходил. И меня позвал.

Сан Санычем зовут поджарого, сухопарого, будто связанного из тугих канатов мужика, которого стариком никто бы не назвал, несмотря на недавно разменянный восьмой десяток. Он живет в паре участков от Долгопрудного, ближе к магазину. Купание в проруби, беговые лыжи и постоянные тренировки делают свое дело, и Сан Саныч хоть умом и не отличается, но здоровьем наверняка может уделать всех сидящих сейчас на веранде.

— Он вроде пару минут даже… ну не дышал типа…

Из окна на втором этаже, где две комнатки с панцирными кроватями, доносится смех. Там Шкварка минут двадцать назад уединился со своей синевласой пассией. С участка через дорогу доносится запах горелой травы.

— Ну, короче, мы его на Сан Саныча дачу потащили… У него ж «жигулятор» есть… А Филин все не дышит и не дышит. Синий весь…

Юля прижимает руку ко рту. Пепел с зажатой в пальцах сигареты падает на стол. Остальные молча кивают: без машины здесь нечего ловить, если вдруг беда. Ни одна «скорая» никогда в такую жопу не поедет.

— А вы это… искусственное дыхание делали ему? — спрашивает Алла.

Жмен гогочет, обнажив кривые, как ряды покосившихся надгробий, зубы:

— Ну тебя ж тут не было, чтоб «рот в рот» сделать, гы-гы…

Долгопрудный медленно, как танковую башню, поворачивает к Жмену голову. Тот перестает ржать.

— Ты сейчас «голова в жопу» сделаешь… — тихо говорит Долгопрудный.

Теперь Жмен и улыбаться перестает, и Долгопрудный продолжает:

— Сан Саныч делал, но все без толку было. Ну мы его забросили в тачку и погнали в Марянку. Сан Саныч, короче, втопил, насколько на его «копейке» можно было. За старой водокачкой решили срезать через лес, по грунтовке. Мимо пионерлагеря заброшенного. Чуть тачку не разбили.

Рискованно. Там такие колдобины, что танк увязнет. Но Сан Саныч полжизни проработал шофером, так что мог и прорваться.

— Короче, прорвались.

Из дома выходят Шкварка и Синеволосая. Растрепанные, ошалелые. Держатся за руки. На девчонке Шкварки его футболка. Грудь просвечивает через ткань.

— И че дальше было? — подает голос Китаец, возясь с магнитофоном.

Юля за ним присматривает, чтоб поставил что-то нормальное, а не одну из своих кассет с ревом и грохотом, которые, кроме него, никто слушать не может.

— Та он сам уже дышать начал, когда в будку эту медицинскую его занесли… — качает головой Долгопрудный, берет со стола пивную пробку и начинает вертеть ее в пальцах.

Вдруг раздается громкий хлопок. Алла вскрикивает, Шкварка едва не давится пивом, проливая пену на старую советскую олимпийку с проеденным молью рукавом. Китаец гогочет.

— Гном ты мудацкий! — орет Долгопрудный, но тоже ухмыляется; Китаец — знатный пироман, везде таскает с собой всякие петарды, ракеты и прочую хрень. Вот и сейчас швырнул какую-то хлопалку в траву.

Повозившись еще с магнитофоном, он наконец врубает «Offspring», но делает тихо, чтоб дальше слушать рассказ Долгопрудного.

— Так что там с Филином дальше было? — спрашивает Юля, садясь рядом со мной. Ее босая стопа, мокрая от росы, касается моей ноги.

— Мы его назад привезли, на дачу. Его сушило жестко. Ничего не говорил, только воду пил. Двухлитрушку всосал, пока доехали, а потом к колонке губами прилип. Никогда не видел, чтоб человек столько пил.

Потом, кажись, раздуплился чуток. Мы его давай спрашивать, что там было — ну в смысле там , — а он говорит, мол, не помню ни хера. Вот чуваку пофартило, конечно. Считай, на тот свет сгонял и вернулся…

— Я сейчас… — бормочу я, встаю и иду за дом, к калитке, а оттуда — на берег. Сажусь на песок, закуриваю, смотрю на растворенный в черной воде холодный, дрожащий звездный свет.

Меня вдруг захлестнула холодная и темная волна страха. Я думаю об отце. О Филине. О том, что там .

Юлины руки касаются моих плеч, и я закрываю глаза.

— Все хорошо? — спрашивает она. Я чувствую ее дыхание на своей коже. — Ты так…

Юля обходит меня, садится на песок напротив, берет мои ладони в свои и смотрит в глаза.

На участке кто-то крутит ручку громкости магнитофона, и рев гитар «Offspring» глушит звон цикад.

Юля целует меня и проталкивает языком косточку черешни мне в рот. По черному телу реки ползут мерцающие огоньки огромной баржи. По Юлиному лицу в который уже раз на моей памяти пробегает боль, как рябь от порыва ветра на речной глади. Я молчу. Я уже просил ее сходить к врачам и все такое, а она только улыбается сквозь слезы и говорит, что все хорошо.

Все хорошо.

— Пойдем, — говорит Юля, встает, отряхнув песок, и тянет меня за руку. Я иду за ней.

Мы возвращаемся за стол, и я чувствую, как страх отступает.

С Юлей мне ничего не страшно.

Я просыпаюсь от солнца. Лучи проникают сквозь веки, растапливая холодные осколки тревожных снов. Отбрасываю простыню, под которой мы с Юлей спим. Солнце только встало, но мансарда быстро прогрелась, и воздух здесь уже пропитан густым ароматом смолы от сосновой обшивки.

Юля спит на боку, волосы рассыпались по старой, посеревшей дачной наволочке. С улицы доносится звон бидонов на багажнике у Сан Саныча, который каждое утро ездит на велике за водой к какому-то особому, якобы целебному роднику.

Потянувшись, я прижимаюсь к Юле всем телом, целую ее в шею; кожа горячая после сна. Юля что-то сонно бормочет, потом поворачивается ко мне, целует в губы. Я смотрю в окно. В уголке рамы блестит паутина. Рассудок освобождается от обрывков сновидений, но еще не занят мыслями и заботами дня, так что я просто лежу и смотрю в безоблачное небо за стеклом, чувствуя приятную бездонную опустошенность.

Мы одеваемся и спускаемся по крутой лестнице, которую когда-то сколотил Юлин отчим. Внизу на старом, подпертом стопкой книг раскладном диване храпят Жмен с Китайцем. Придурки додумались закрыть на ночь форточку и всю ночь спали в своем же спиртовом выхлопе. Мы тихо смеемся: у Жмена так опухла рожа, что он похож на Ельцина. Прошмыгнув мимо, выходим на веранду, оставив дверь открытой: пусть хоть с утра глотнут свежего воздуха.