Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

Ближе к полуночи менты наконец-то замечают наш костер, хотя его, наверное, из космоса видно, и приезжают на своем «бобаре». Все кидаются врассыпную, как тараканы на кухне, где внезапно врубили свет. Такое уже было, никого не словят — ну, кроме, может быть, какого-нибудь лошары типа Крота.

Мы со Жменом и Китайцем бежим не туда, куда большинство остальных, а в дебри Выставки, мимо мертвых павильонов. Прячемся в заброшенном ресторане «Прага», похожем на особняк с призраками из ужастиков. В «совке» он считался мажорным, тут было чешское пиво, играла живая музыка, а в пруду прямо рядом с рестораном водилась рыба, ее ловили и готовили на заказ… Вроде как сюда в семидесятых даже водили бухать какого-то английского герцога, прибывшего в Киев на соревнования по конному спорту. Теперь давно пересохший пруд зарос кустарником, вместо музыки только битая плитка хрустит под ногами, а герцога и чешское пиво сменили мы трое и недопитая литрушка «Веселого монаха».

Менты пару раз выписывают восьмерки вокруг ресторана и павильонов, но выходить и лазить по руинам им явно впадло, поэтому минут через десять мы покидаем убежище и спокойно чешем домой. По пути цепляем кусок леса.

— Блин, как подумал, что сейчас Юлину бабку встретим, так внутри аж похолодело все, — говорит Китаец.

— Так она позже тут ползает обычно, — отвечает Жмен. — У них там часов в пять сборище. Ну или служба, или как там они это называют…

— Мне и так Алина-Адреналина мозги порвала на немецкий крест… Что-то рассказывала про то, как она на Майдан ездила погулять, а ее заглючило — типа вокруг костры и людей убивают…

Жмен ржет.

— По ходу захавала чего-то не того и попала в Средние века…

— Чего? Что за служба? — спрашиваю я, глядя, как лунный свет проникает сквозь листву, и в его бледных, пронзающих темень рукавах клубится пыль и мерцают серебряные нити паутины.

— Ты чего, Карась… Она ж эта, как их там… Свидетель Иеговы, или адвентист, что-то типа того, — говорит Китаец.

— Ага. Она что, к тебе ни разу не приходила парить журнальчики «Сторожевая башня» и «Пробудись»? — подхватывает Жмен.

— Неа.

— Я как раз их сегодня для растопки принес. Целую пачку, — говорит Китаец, и мы смеемся.

Нельзя сказать, что у меня в голове прям все берет и вмиг замыкается в цепь. Нет, просто появляется какой-то отдаленный, неясный намек. Но я знаю, с кем нужно поговорить, чтобы все проверить. И совершенно не представляю, что буду делать, если догадка окажется верна.

Просыпаюсь поздно. Юлина сестра, наверное, уже на работе, а мне нужно ей позвонить. Набираю номер. Гудки, гудки…

— Алло?

— Э-э…Таня?

Имя не сразу всплывает в памяти.

— Да. Мишка, ты?

— Он самый.

— Мне тут на работу надо бежать, так что…

— Слушай, поговорить надо.

— До вечера не терпит?

— Лучше сейчас.

— Ладно. Подгребай к нам, я еще минут пятнадцать собираться буду точно.

Пулей вылетаю из парадного и несусь к Юлиному дому, распугивая стайку разноцветных котов, отогревающихся на тротуаре. Подлетаю к двери Юлиного подъезда. Код давно врезался в память: 960. Я ничего не вспомнил насчет шестидесятого года и прописал его в памяти как «год перед полетом Гагарина». Взлетаю по лестнице, звоню в дверь.

Вообще-то я не особенно знаю Юлькину сестру. Во-первых, нам с ней общаться было, по сути, незачем, а во-вторых, я и Юлю-то по-настоящему узнать не успел, не то что сестру. Так что у нас, что называется, шапочное знакомство. Это хорошо — меньше расшаркиваний, больше дела.

— О, привет. Заходи, я тут… — говорит Таня, плечом прижимая к уху телефон, и пытается запихнуть ногу в туфлю на каблуке.

На Таню наматывается телефонный провод, она задевает вешалку с куртками, обваливает их на пол, ругается и тут же говорит в трубку: «Нет, я не тебе».

Жду, пока хаос обретет хоть какую-то структуру. Смотрю на ее лицо, похожее на Юлино, но словно поистрепавшееся, как корешок старой книги. Пытаюсь вспомнить, сколько ей лет. Что-то вроде тридцати, кажется.

— Извини, — говорит Таня, отделавшись от телефонной трубки и торопливо обуваясь. — Так что ты хотел… О чем…

Я быстро вываливаю на нее все свои мысли — о Юле, ее болезни, бабушке и «свидетелях Иеговы». И историю Вадима Эдуардовича о тех же «свидетелях».

Танины руки, сражающиеся с обувью — судя по лейкопластырю на стопах, туфли новые и неразношенные, — вдруг на миг замирают, а потом продолжают возню с застежками. Лицо скрыто волосами. Наконец она медленно, будто прощупывая каждое слово, говорит:

— Слушай, мы же уже как-то прожили это. В смысле дальше живем… Бывает херово, конечно, но… Жизнь дальше идет, да?

В этом вот «да?» я слышу мольбу: «Не продолжай. Не настаивай. Не береди, не сыпь соль, не расковыривай».

Я качаю головой:

— Мне нужно знать. Я… я не знаю, как буду, если не узнаю…

Мы вместе выходим на улицу и идем к остановке. Таня достает сигареты, я подношу зажигалку. Она затягивается так глубоко, что кажется, половина тонкой «зубочистки» с розовым фильтром сразу осыпается пеплом. Она снова пытается отбиться, я опять давлю. Наконец, когда мы выходим через арку к проспекту — цоканье каблуков гулко рикошетит от сводов, — Таня замирает и вздыхает:

— Ладно. Что ты хочешь знать? Насчет этого ее иеговизма? Да, она нас им травила жестко. Причем Юльку сильнее. У них там какой-то очень радикальный пастор, он им типа вообще запрещает ходить к врачам, в больницы, мол, это все от Сатаны и все такое… Ну она Юле этим в башку и долбила. Чуть что, грозилась вообще из дома выгнать, если та в поликлинику хоть ногой ступит. Всякими там настойками поила, отварами и прочей херней. Я Юльке, когда у нее начались эти боли в груди, говорила, мол, забей на это, а она мне, мол, нет. Не хочу ее расстраивать. Она, мол, столько для нас всего сделала… Не то чтобы Юлька в этот бред верила, нет конечно, но она такая… Хорошая была, знаешь… Ну и…

Таня еще что-то говорит, но я ее не слушаю. Прошу у нее сигарету, отрываю фильтр и затягиваюсь. Дым горячий.

А мысли вдруг становятся очень, очень холодными.

Целый день я шатаюсь по лесу и Выставке, пиная мусор, каштаны и сухие листья, и не отрываю взгляд от земли. Вернее, иногда это земля, иногда асфальт, или бетонные квадратики, или трава… Правда, я редко замечаю, когда одно сменяется другим: в голове мысли скрежещут, как лифт в шахте. Работают. Все продумывают.

Составляют план.

У меня нет никакой, даже самой маленькой, невесомой тени сомнения. И нет страха. Мне все равно, что будет после того, как я сделаю то, что задумал. Плевать. Я уже не боюсь.

Говорят, есть такое состояние — аффект. Когда человек буйный, безумный, полон ярости и гнева, они жгут его изнутри. Тогда он невменяем и может сделать что-то ужасное.