Дмитрий Козлов - Я уже не боюсь

Оторвавшись от губ Аллы, Долгопрудный качает головой и слегка ошалелым голосом отвечает:

— Не. Мы домой.

— К тебе или к Алле?

— Не твоего ума дело. До завтра.

— Чао.

Долгопрудный с Аллой, взявшись за руки, растворяются в темноте, окутавшей все вокруг плотной, не по-городскому непроницаемой для глаза завесой; кажется, что, вытянув руку, я смогу коснуться этой черноты кончиками пальцев и прорвать ее, как полиэтиленовую пленку.

— Предатели, — говорит Китаец, и Жмен смеется.

— У Долгопрудного родаки на даче. Так что у них своя дискотека.

— Ну шо, погнали в центр…

— Ага.

Центром называют сердцевину парка, где аттракционы, тир, карусели, огромное чертово колесо и примостившаяся у его подножия старая танцплощадка, где по выходным устраивают дискотеки. По дамбе, разделяющей первое и второе озера, мы идем к едва заметному среди первых звезд силуэту чертова колеса, впечатанному в небо диковинным узором. Туда же сползаются и другие черные фигуры, огоньки сигарет в руках порхают в темноте яркими светлячками. Нарастающая канонада дискотеки кажется боем барабанов в дебрях джунглей, и Жмен, Китаец, я сам и все эти люди-тени вокруг на миг представляются диким первобытным племенем, стекающимся, чтобы увидеть первое жертвоприношение наступающей осени.

Вообще я никогда не любил дискотеки — ходил только из-за девчонок и танцевал на одних медляках. Но сегодня ныряю с головой. Не знаю почему. Может, из-за Юли. Она любила танцевать.

Вначале хорошо. Сполохи холодного синего, вспышки красного, мерцающая дробь фиолетового ритмично лижут бурлящее человеческое море. Тело, поначалу никак не желавшее подключаться к невидимой электросети, пронизывающей всех вокруг, в какой-то момент будто включается в розетку и впускает в себя ритм, тут же подчиняющий мышцы, как злой дух из фильмов ужасов. Постепенно исчезает все: отец, Юля, Оля32… Юлина бабушка… Даже город и парк вокруг пропадают — есть лишь расцвеченные яркими бликами и вспышками, бьющиеся от переполняющей их жизни тела, они сливаются в единый организм, питающийся звуками из огромных колонок. Я растворяюсь в нем без остатка. Почти. Кое-что все равно остается.

Завтрашнее утро.

Не знаю, как много времени проходит, прежде чем клокочущий внутри фонтан энергии начинает пересыхать: в ногах разливается слабость, отчаянно хочется пить. Часов нет, а Жмен с Китайцем давно потерялись в толпе… Сквозь заполняющее голову гудящее эхо пробиваются первые аккорды «Don’t Speak» «No Doubt», которую тут ставят много лет, и правильно делают, потому что это самый крутой медляк на свете. Отдельные фигурки вокруг быстро начинают слипаться в пары.

Ишу глазами Жмена или Китайца и замечаю обоих. Они трут с какими-то чуваками возле дверей тира, под тусклой лампочкой над табличкой «ДОСААФ». Чуваков четверо, и они явно агрессивные — нависают, давят, Китаец по чуть-чуть пятится, но Жмен стоит как камень.

Иду к ним, надеясь, что все обойдется. Глупость, конечно. Я только на полпути между танцплощадкой и тиром, а кулак одного из чуваков врезается Китайцу в лицо. Я его узнаю — это Лука. Вечно нарезанный и закинутый всем, что удастся найти, он абсолютно безбашенный, здоровый как бычара и такой же тупорылый. В младших классах сидел за мной, но потом его за неуспеваемость перевели в сто тридцать первую, которую все называли и называют интернатом для даунов. С тех пор я его иногда видел во дворе — с бутылкой портвяги в руке, в компании приятелей типа Дени и Прыща, двух полудурков, и пассии типа Влады-Шмары, с ее пергидрольными редкими волосами, дурной ухмылкой и вечно подбитым глазом после очередной милой семейной ссоры со своим очаровательным спутником.

Они наверняка нависли на Китайца типа потому, что он в берцах, косухе и прочей нефорской фигне. Но на самом деле им просто вечно охота к кому-то доколупаться.

Бегу к тиру и на миг чувствую предательское желание — свалить, чтобы не подвергать опасности завтрашний план. Но я не могу. Нет. Никогда так не сделаю. Хотя, конечно, стремно. Лука и его шестерки могут добротно отметелить. Но мне, честно говоря, уже по хер. Я уже не боюсь.

Подлетаю и бью Луку в рожу, как раз когда он пытается сбить Китайца с ног.

И вот тогда-то и начинается настоящая дискотека.

На небо, растолкав звезды, выползает луна, и во дворе становится светло как днем. Но я все равно ничего не вижу — лишь клочок асфальта под едва шагающими ногами. Если бы не Жмен, который меня тащит, почти взвалив на плечо (он на голову ниже, и для него это явно задача не из легких), я и сейчас валялся бы где-то там, в парке. На самом деле я почти ничего не помню, после того как удар Прыща раскрошил передний зуб и взорвал голову болью. Должно быть, я сразу отключился, и остальные удары — судя по пылающим ребрам, колену и спине, их было много — достались уже бессознательному телу. Впрочем, сейчас я наслаждаюсь «подарками» Луки и его дружков сполна; возможно, у меня сломано ребро. А может, и несколько. Лицо, кажется, содрали целиком, как скальп, а потом макнули в бочку с солью. С разбитых губ на асфальт, попадающий в узкий окуляр незаплывшего глаза, падает кровь, оставляя за мной черное многоточие. В пришибленном тупой ноющей болью рассудке мелькает какой-то клочок мысли о Гензеле и Гретель.

— Ну ты и разжирел, скотобаза… — стонет Жмен, подтягивая меня к ступенькам парадного. — Блин, если б не Китаец, я б тебя даже из парка не вытащил.

Китайцу тоже добротно намяли бока. Он уже упетлял домой — Жмен сказал, что сам меня дотащит.

— Ну мы им тоже ввалили нормально, — говорит Жмен и усмехается. — Деня так вообще не скоро из своей крысятни на улицу выползет.

Мне это кажется невероятным, но, брызнув россыпью кровавых капель, я тоже издаю звуки, напоминающие смех.

Мама уже спит — в кресле перед теликом, где под звуки джазового саксофона медленно снимает лифчик пышногрудая блондинка. Грегори Пека, судя по обуви, дома нет. Проползая по стене мимо двери, я решаю не выключать телевизор: это наверняка ее разбудит. На миг, благодаря проникшему в окна свету ночного фонаря, взгляд цепляется за отражение в зеркале над полкой с телефоном; тут же отворачиваюсь, отметив лишь пожухлые листья, застрявшие в волосах.

Добредаю до комнаты, закрываю дверь, не включая свет, сбрасываю, поскуливая, джинсы и грязную, изодранную футболку, падаю в постель. Ставлю будильник на пять. Сцепив оставшиеся зубы и сдерживая стон, переворачиваюсь на спину и проваливаюсь в забытье. Последняя мысль — я должен встать вовремя. И я знаю, что встану, даже если старый будильник не зазвонит.

Нет лучшего будильника, чем ненависть.

Темно. Все тело ноет. С трудом опускаю ноги на пол, иду к столу, включаю лампу. Без четверти пять. Проснулся без будильника.