Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

— На, змей, но гляди, времени сейчас нет, а то б голову оторвал. — Чигринцев сунул ему в карман бумажку.

— Покорнейше благодарю, аз есмь змей, упырь, сами себя сосем по капельке. — Аристов безнадежно покачал головой: — Душу, Воля, пропить нельзя, но залить можно, да-с!

Потной ладонью провел Чигринцева по лицу, но не добродушно, скорей зло, чуть толкнул подбородок, вышел за дверь и шагнул в подошедший лифт:

— Барышне скажи — велели кланяться.

Двери щелкнули. Он уехал.

— Дал? — Татьяна стояла у порога, вся дрожа от гнева.

— Куда ж я денусь, дал.

— А что он сдохнет — подумал?

— Он сейчас без опохмелки сдохнет, тебе не понять.

— Я все, Воля, понимаю. Мне одно не ясно: почему, когда плохо, когда горе, заявится такой вот Аристов, и его еще пожалей. Почему всегда на Руси надо кого-то жалеть?

— Не знаю, — честно признался Чигринцев.

— А я знаю, — Татьяна даже топнула ногой, — потому что в этой стране жалость все заменяет. Все через жалость, и в этом болоте я больше не могу жить. Как только с отцом решится, уеду — к Ольге, куда угодно.

— Тут тебе Аристов — пара, он того же мнения, — не выдержав, пошутил Чигринцев.

Татьяна хмыкнула, обиделась и всю дорогу до дома молчала. И по пути в аэропорт разговаривала только с Ольгой. Зная наверняка, что она остынет, Воля посадил на переднее сиденье Ларри. С ним всегда было легко и просто.

Лариоша, как часто звали его свои в России, был, несмотря на стопроцентное русачество, истинный американец. Здоровый, большой, пунцовощекий, неунывающий на людях и до смешного часто жалующийся на депрессию в интимном семейном кругу. Американская депрессия — вид особой грусти, усталости, минутного разочарования — не имеет никакого отношения к клиническому российскому заболеванию и водкой не лечится; воспитанная в протестантском изоляционизме душа сама находит выход из тупика одиночества.

Вот и сейчас, покидая Россию, Ларри был сдержан и угрюмо хмурил чело. Поначалу говорили мало. Татьяна с Ольгой сидели обнявшись на заднем сиденье, щека к щеке. Воля не стерпел, первым нарушил гробовую тишину:

— Что, Лариоша, невесел? Радоваться, конечно, нечему, но переборем, так?

— Да, Воля, всем теперь будет тяжело, пойми, нам надо ехать — студенты ждать не станут.

— О чем ты? Я все понимаю.

— Не в одной Татьяне дело. Каждый раз, когда я уезжаю отсюда, грустно. — Ларри так беззащитно и искренне взглянул, что ясно было по лицу, как ему плохо. Откровенность только усугубляла задушевное признание.

— Приедете, в первые же каникулы прискачете назад, я вас знаю.

— Знаешь, знаешь, — Ларри мягко улыбнулся, — но здесь, в России, я ощущаю непередаваемую радость и непередаваемую жалость. Ко всем вам, к стране, мне тут хорошо. Два года стажировки — я никогда их не забуду — мне многое объяснили.

— Таинственная русская душа? — Воля попытался перевести на шутку его патетику.

— Зря шутишь. Я много поездил по свету, есть страны погибшие, там ничего не изменишь — нищета на веки веков, например Египет, но Россия — почему, за что, какой рок вас преследует?

— Ларри, тема-то истрепанная, если б я выпил, может, и поддержал бы разговор, но по трезвянке — все это пустое.

— Россия не конченая страна, — упрямо повторил Ларри.

— Стоп. Россия — Америка, мы одинаково горды, одинаково лишены статистики, и всегда с налету, на одном чувстве норовим решить неразрешимое. Скажи еще, что нам необходима демократия.

— Конечно, иного пути нет.

— Ларри, а ты кто — русский, американец или русский-американец?

— Наверное, американец, хотя в России я становлюсь больше русским, как мне кажется.

— Тебе так только кажется, а в Европе ты кто?

— Россия тоже Европа, вы почему-то всегда это забываете.

— Расскажи мне еще о комплексе, который испытывает каждый образованный американец, находясь в Европе.

— Конечно. У вас такая долгая история.

— Вот именно, но что в результате побеждает — деньги или история?

— К сожалению, деньги.

— Нет, Ларри, побеждает человек, побеждает сам себя. То, что ему нужно, то хорошо, если это хорошо; если плохо, начинаются проблемы с совестью, и это — другая история.

— Не знаю, я честно не знаю. — Ларри грустнел на глазах.

— От истории никуда не денешься: прошлое всех породило, и Америку — большой остров диссидентов — тоже. Потому-то на него и рвутся отовсюду, инстинктивно стремясь сбежать от прошлого.

— Что меня всегда поражает, русские такие рисковые. Все бросив, едут в неизвестность, а сейчас не прошлые годы, есть возможность: купи билет, слетай, посмотри, прикинь, нет, как в омут головой.

— Во-первых, у тех, кто едет, такой возможности нет, а во-вторых — так только и можно, иначе сил не хватит. Потом, коли денежки заведутся, можно наезжать, Княжнин же умудрился, и сколько таких.

— Княжнин — настоящий пионер, а мы — третье, четвертое поколение, мы — разнеженные. Да и кто сказал, что Княжнин счастлив?

— Счастье, Ларри, понятие почти придуманное. Сумел же он выстоять, создать дело, а потом не побоялся все продать и жить на проценты, так, по крайней мере, Аристов мне рассказывал. Здесь у него какое-то маленькое дельце, остатки.

— Не знаю, у нас не принято спрашивать. Княжнин, конечно, удачливый бизнесмен, но не думаю, что только деньги его сюда тянут.

— Может быть, хотя я считаю, что важней всего деньги, а даже если и нет — тут он уже не свой. Не столько мне не свой, сам себе не свой, понимаешь?

— Да, он мне подобное говорил, — признался Ларри, — и мне его жалко.

— Ладно, — резко оборвал Чигринцев, — много других имеется, нуждающихся в сострадании.

— Наверное, — кивнул Ларри. Он совсем скис и замолчал.

Подъехали к аэропорту. Выгрузились. Посадку еще не объявляли. Ларри с Волей принялись бродить по зданию, сестрам хотелось побыть одним. Какая-то женщина в добротном кожаном пальто, с золотыми сережками в ушах, держа за руку девчоночку лет пяти-шести, одетую тоже вполне прилично, вдруг отделилась от толпы, направилась прямо к ним и с ходу принялась канючить: «Добрые люди, помогите на билет, нас вот с дочей ограбили, кошелек стащили, даже купить не на что». Лицо ее умильно скривилось. Девочка тупо глядела в пол. Ларри незамедлительно полез в карман, но Воля его осадил.

— Даю полминуты и вызываю милицию, я здесь частый гость, — бросил он попрошайке.

Женщина, не изменив лица и позы, медленно принялась пятиться и растворилась в толпе.

— Ларри, ты всегда подаешь нищим в Америке? — спросил с ехидством Воля.

— Нет, пожалуй, редко, но здесь… — Ларри смутился.

— Ладно, не обижайся, я хотел только, чтобы ты понял, это профессионалка, — постарался загладить неловкость Воля.

— А как ты думаешь, Ольге легко в Америке? — спросил вдруг Ларри, отводя взгляд.