Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Француз, властитель Щебетова, по ее словам, был жаден до денег, мужики бегали от него прирабатывать на сторону. Жена же его была, наоборот, добрая, все дарила детям конфеты, случись проехать по селу. Старуха зашамкала ртом, словно вкус тех диковинных конфет еще сохранился на сморщенных губах.

Воля удивленно вздохнул: выходило, она помнила мать Павла Сергеевича. Бабкины воспоминания подействовали магически, все за столом замолчали — видно, на такие откровения старая пускалась не часто.

Помнила она и как застрелили барина, знала даже, кто стрелял — конокрад Толька Желтов. Рассказала и про пылаихинского хозяина, в его яблоневый сад вся округа ходила за яблоками до самой войны, потом уж сад захирел.

— Бабушка, бабушка, — перебили дети, — покажи яички.

Старуха исчезла на минуту, вынесла в платочке три разноцветных пасхальных фаянсовых яйца, самое, видно, дорогое, что имела.

— Батюшка мой от царева брата на Пасху получал. Вот помру — Коленьке с Галиной достанутся, — заявила она гордо.

— Какой такой царев брат? — спросил Чигринцев недоверчиво.

— Тот, что в карете взорвался, жена его еще, добрая женщина, после в монастырь ушла. Мой батюшка на Москве у них кучером служил. Как убиенье вышло, супружница его дворню собрала, расцеловала всех в губки, до земли поклонилась и ушла в монастырь, босоногая, сказывали, ушла.

Яйца были простые, белые, с медными ушками для подвешивания. На каждом кроме обязательных анаграмм Христа запечатлен герб Москвы с Георгием Победоносцем и с золотой царской короной над ним. Похоже, история смахивала на правду.

Не веря еще до конца, Воля возбужденно поведал собравшимся историю великого князя и Елизаветы Федоровны. Старая охотно слушала, утвердительно кивала головой, соглашалась — так, мол, все и было, так ей и отец рассказывал.

— Что, драгоценные? — Глаз Николая алчно заблестел.

— Если честно, не знаю, — признался Воля.

— Ну да, царские же, брось! — Николай напомнил ему человека, торговавшегося в скупке из-за серебряного набора.

Воля хотел пояснить, но старуха, набравшись храбрости, перебила, чувствовала, что сегодня она виновница торжества.

— Вам бы все деньги, а это, — она потянула к себе, — Боговы яйца. Богу вешались в подношенье. Я их хотела снести отцу Паисию в пылаихинскую церковь, да не успела, укатали его с семьей за Можай.

— Ты, бабка, когда в церкви-то была последний раз? — подначил Николай.

— Когда надо — бывала! — ответила та гневно. — К отцу Паисию мы ходили, он, бедный, все деньги собирал, хотел церковь покрыть новым железом, да не успел, а многие по копеечке сносили.

— Власть ее покрыла, — хихикнул Валентин.

— Вот с той поры и не хаживала, не судьба, — кивнула головой старуха. Никто, впрочем, ее не упрекнул, сами собравшиеся в церкви не бывали отроду.

— А что с пылаихинским барином случилось? — поинтересовался Воля.

Лицо вмиг посуровело, видно, и сейчас вспоминать те давние времена было ей неприятно.

— Упырь его ночью загрыз, ума лишил, — сказала старуха строго.

— Так уж и упырь?

Старуха нахохлилась, спрятала голову в плечи, но комментировать издевку не стала. Воля попытался подсластиться, но говорить на эту тему она не пожелала.

Выручил неожиданно Николай.

— Скажи хоть ты ему, — он обращался к бабушке, — вбил в голову, что в Пылаихе клад закопан, нет ведь там ничего.

— Насчет клада не знаю, плохое там место, мы туда после, как деревню разорили, редко ходили, — отмахнулась старуха, — а упыря бойся, его одно только средство отпугивает — зубок хороший чесноку.

— Это верно, — серьезно поддакнул больше молчавший Валентин, — я всегда беру в лес, леший знает…

Старуха, исчерпав запас воспоминаний, замолчала. Чтоб не угробить застолье, Николай разлил. Выпили теперь за все хорошее. Потом за дом, за детей, Чигринцев пропускал машинально — живая история дербетевской семьи, навсегда канувшая в Лету, все эти годы, оказывается, сохранялась здесь. Сам факт живущей легенды сразил наповал. История всплывала из-под спуда долгого молчанья, возможно, искаженная, но непобедимо реальная в своих отголосках, вещественно зримая, подкрепленная хотя б и столь невероятными на этом столе пасхальными яйцами великого князя Сергея Александровича, пролежавшими почти век в платочке в костромской глуши.

История задела сердца собравшихся. Николай поднялся, опираясь на костыль, гордо взметнул руку со стаканом:

— Предлагаю выпить за нас, за мерю, ты небось не знаешь, Володька, мы не славяне, мы — меря.

Выпили за мерю. Воля, уверенный, что Николай где-то вычитал, постарался тактично разведать, откуда взялись столь сногсшибательные сведения. Николай, заметив, какое впечатление произвела на москвича старуха, гордо ткнул в нее пальцем:

— Она знает, ей мать говорила.

Бабушка снова очнулась от своих дум, закивала головой.

— Меня мама, когда умирала, наставляла: ты, Настасья, знай, коли будут спрашивать, мы родом меря, а не славяне, так еще ей мама говорила.

Это было уж слишком — миф и история сосуществовали здесь, как укроп с петрушкой на соседних грядках одного огорода. В голове стучало молоточком: ерунда, ерунда, прочитали, выглядели из телевизора, но чувствовал, знал даже, что сколько б ни вычитывали, а все же знали и изустно, знали и тайно гордились принадлежностью к непонятному, ушедшему под землю в двенадцатом еще веке угро-финскому племени. Выходит, не до конца и ушедшему, если помнили?

Мутные старухины глаза не давали Воле покою, он старался поймать ее взгляд, но та так и не посмотрела больше в его сторону.

Разговоры об истории сплотили застолье необычайно, празднество перешло в черную пьянку, разговор понесся вскачь. Скоро трое мужиков очутились у калитки, где, покачиваясь, то ли провожали Валентина, то ли решали сообща мировую, наиважнейшую проблему. Разошлись с трудом. Повалились на лежаки как подкошенные, мгновенно заснули.

Наутро, припоминая за опохмелкой вчерашний разговор, большего вытянуть Воля не смог — Николай опять затянул скучную песню про ремонт машины. Поймав испуганный взгляд Галины, Воля быстро засобирался в Бобры, понимая, что длительный опохмел только приведет к запою.

— Володька, запросто, завсегда заходи, друг, — неслось вслед из горницы, но он уже не слушал. На крыльце его поджидала старуха. Простилась с поклоном, сунула что-то в руку и скрылась за дверью.

В свертке обычной газеты лежал большой зубок чеснока, перевязанный пахучей травкой. Понюхав, повертев так и сяк, Чигринцев сунул его в нагрудный карман ветровки. Голова решительно шла кругом — все предстояло переварить по-трезвому и на покое. Закинув за плечи тяжелый рюкзак, зашагал в Бобры — проехать туда по осеннему бездорожью можно только на гусеничном тракторе.