Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Валентина ставила тесто — оно поднималось в чану, пышное, дышащее, как сама хозяйка. Бобры выползали на берег из воды, жадно грызли здоровенные осинины, луна набирала круг. В тихую погоду небо вскипало от звезд.

Боря здесь выжил — остальные, вытравленные тишиной, исчезли, как семья уволенного в запас прапорщика Женьки. Спившегося вконец, жена увезла его в город к сестре. Дом их просел, завалилась крыша. Огород, нещадно политый ворованным удобрением, затянуло бурьяном, репейником и прочей ползучей гадостью.

«Интересно, поставили ли маме крест?» — думалось Чигринцеву. Он решился идти в Пылаиху один. Валентина сперва отговаривала, но почему — не объясняла, все разговоры о той стороне пресекала. Ванюшке, вызвавшемуся идти поводырем, врезала: «Счас с разбегу хворостиной отхожу, и не думай!» У Чекиста за оврагом гумкали собаки. По сказкам Бори, тот был безжалостный браконьер.

Письмо полетело в печь вслед за листиками «Крестьянки», единственного печатного органа, выписываемого, видимо, некогда любителями поливать огород химическими удобрениями. Нитками висели по печке грибы — дух от них стоял в избе особый: крепкий, сильный, прибавляющий здоровья. Грибы и чуть кисловатый дрожжевой запах Валентининых пирогов заглушали все — как лопух брошенную землю, как заоконная тишина время.

Так прошло полторы недели. С первых чисел октября погода переломилась: бабье лето сорвало и исковеркало ветром. Две ночи и два дня дуло так, что клоками посрывало с сараев дранку и изрядно повалило в лесу деревьев. Дождь лил с редкими остановками, трава жирно лоснилась — земля не в силах была впитать лишнюю влагу. Грибы заметно пошли на убыль — опята на пнях почернели и покрылись плесенью, только на закрайках полей выстояли плотные, звонкие белые и красноголовики — «седые», как их тут называли — без единого червя, несмотря на почтенный вес и возраст. Несколько раз принимался лупить мелкий град и снег, но, долетая до земли, истаивал.

Воля совершал короткие вылазки за грибом, бесполезное ружье висело на вешалке: живность попряталась. Изредка, западая в воздушные ямы, перелетали поле нервные сороки, падали на парящие соломенные скирды, но не бегали по ним взапуски; сидели, уставясь клювами в порывистый ветер.

Затем ветродуй кончился. Закат в черных тучах был как стылая кровь с фиолетом. К темени вызвездило, низко зависла надкушенная с краю луна, морозец студил уши.

Воля не спешил в Пылаиху. Москва осталась далеко, и думать сейчас о ее залитых жидким светом улицах и площадях было даже неестественно, если даже и щебетовские проблемы — ремонт, запчасти — как бы перестали существовать — покой полонил целиком.

Все же наутро решился идти, прочистил ружье, собрал рюкзачок, на случай, если придется плутать. Рано погасил свет.

Разбудил, как всегда, Боря. На сей раз вошел в избу, уселся на табуретку, печально произнес:

— Выхаживаться надо, идем бродить.

Воля проглотил наспех пирог, запил молоком и был готов.

— В Пылаиху?

— Погоди, не дойти мне, давай за уткой малым кругом, вон и Ванька просится, сегодня же воскресенье.

Боря тяжело дышал, с хрипом затягивался сигаретой, до Пылаихи явно было ему не дойти. Отказался от спирта, что сулило скорую удачу, — Чигринцев готов был теперь переждать день-другой. Проходя сени, отметил, что бутыль «Ройяля» пуста, но не придал значения — выходит, выбрал норму, решил про себя.

Солнце сперва каталось по небу, но скоро заныряло в облаках. Счастливый и беззаботный Ванюшка бежал впереди, упреждал перед каждым поворотом дороги: «Здесь затишьтесь, рябчик может сидеть!» Или вспоминал истории — вся местность связана была с памятками: под этим деревом рос исполинский белый, здесь в канаве завалился набок «Кировец», ведомый пьяным трактористом, справа был Байдуковский лог — там не раз били кабанов, налево — Тараковская дорога, где, наоборот, били больше лосей. Рассказы сопровождались неизменным «помнишь, батя?», веселой апелляцией к отцу, хмурому, не разошедшемуся поперву, но от приставаний счастливого сына немного оттаявшему. Разогнавшись, прожив на ногах первый пот, Боря начал поддакивать, вспоминать и даже достал Ванюшке конфетку из кармана, неизменно хранимую «на закусь».

Прошли лесом три километра, вышли на овсяное поле, до сей поры не убранное, по кромкам вытоптанное кабанами, смятое волнами набредающим медведем.

— В этом году не скосят. — Борис печально махнул рукой. — Делай тут лабаз — обязательно зверя добудешь.

Заброшенное поле опечалило его — на короткое время замкнулся и тут же пошел сетовать на жизнь. Деревни мерли на глазах, оставалась одна пьянь и старики, молодые не задерживались, пахота зарастала, лес, не прорежаемый коровьими стадами, затягивало мелкой зеленой заразой.

— Тебя послушать, так раньше золотой век был, — поддел Воля.

— Не, не золотой, — серьезно ответил Борис, — а весело было. В деревне молодым жить хорошо, а теперь, — он вздохнул, — пора в город перебираться. Там и горячая вода, и газ, и электричество не гаснет. Уеду, вот только подрастет чуть-чуть. — Он скосился на Ваньку.

— Брось, батя, — серьезно возразил парнишка, — в городе воздух не тот. Был я раз у вас в Москве, — это уже к Воле, — так я там изблевался сразу. И не думай, — серьезно, с любящей улыбкой пригрозил отцу, — никуда отсюда не поеду. Да и то правда, — вдруг звонко вскричал он, — где ж я в городе на ДТ-шке гонять буду? Мы его починим, да, бать?

— Починим, — миролюбиво отозвался Борис. — Я и говорю, в деревне молодым что не жить. Я ведь и овец держал по сорок штук, и до пяти коров, а теперь не надо. Никого не надо — сдавать некуда, ничего никому не нужно.

— Землю вам наделяли?

— Предлагали. Я взял шесть гектаров — да ее же обрабатывать надо, а чем? А зачем?

— Обработаем, батя, не боись! — зазвенел Ванька.

— Во-во, на то и щука, чтоб карась не дремал, — сперва дадут, потом пригепнут, — трезво припечатал Борис. — Знаем.

Подошли к пойменным болотцам, спустились с косогора. Борис дал знак молчать. Обрисовал, кто с какой стороны заходит, глянул в небо: «Снег будет!» — и вдруг скривился весь:

— Слышь, кричат бедные!

Ветер донес издалека невнятный крик не крик, вой не вой, что-то тоскливое и ужасное, под стать вновь испортившейся серой погоде.

— В Иванькове, — пояснил Боря, — семьдесят коров на дворе, кровля провалилась, корма не подвезли, а тут, видно, и не доили сутки. Они там, как зайцы, всю кору в загонах обглодали. Эх, огнемет бы, выжег к едрене матери! — Он зверски оскалил лицо.

— Доярки запили, воскресенье, — как само собой разумеющееся заметил Ванюшка.

— Ну! — впаял Боря, повернулся и пошел правой стороной поймы. Ванька затрусил за ним, пригнул голову, настраивался красться к болотцам за уткой.