Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Еще одна свара. Кошелек соперника был пуст. Дядя попытался это скрыть, но просыпались какие-то бумажки — денег не было. Он нагнулся, трясущейся рукой собрал с земли мусор, отчаянно запихал его в карман брюк. Лицо его налилось, побагровело, он тяжело засопел. Потом помялся, зачем-то поглядел на часы. Толпа уже поздравляла Волю.

— Мне агрегат сварочный должны привезти, — сказал вдруг дядя, в глазах его блеснула и тут же потухла торжествующая искра.

Воля еще не понял, скорее почувствовал беду. Соперник залез в потайной карман, достал новенькие купюры, ровно столько, сколько требовалось, и ответил. Толпа притворно ахнула, отступила на полшага.

— Нашел, толстый змей, нашел, смотри ты.

Спокойно, уверенно Воля ответил, ничего иного не оставалось.

— Играем до предела. — Парень поспешил уведомить собравшихся и назвал крупную сумму. — Раз пошло удвоение, все должно быть честно. Предупреждаю, господа, без обид, без ссор, все культурно. Мои проценты при мне — вам удовольствие и честь! — Он обращался сейчас напрямую к трясущемуся дяде.

— Давай, давай. — Тот не владел собой.

— Разденут тебя, парень, уходи, пока не поздно, — шепнул кто-то Воле из-за спины. Но остановиться не было сил, самолюбие не позволяло. Деньги летели и летели, горка на столике росла и противно притягивала, лоб покрылся испариной. Он уже не принадлежал себе.

Финал был разыгран гениально — по системе Станиславского. Дядя кряхтел, трясся, жался, он был противен абсолютно всем, но все же выложил вдруг такую сумму, что Воле было не перекрыть. Выиграл количеством, прибегать к мухлеванному везению не пришлось.

— Десять минут — найдете деньги, продолжим, нет — извините, не повезло. — Парень явно ему сочувствовал.

Вмиг пришло озарение — всю дядину экипировку подбирал, конечно, психолог. Отвечать было нечем. Дядя глядел теперь по-иному — на лице его читалось презрение к попавшемуся лоху.

— Молодцы, ребята, повеселили, благодарю. А тебе, брат, в театре играть, — он панибратски похлопал дядю по плечу, — все сделано отменно. Спасибо! — поклонился, отошел, не теряя достоинства, что стоило напряжения всех сил. Ноги ходили ходуном, руки противно тряслись, лицо горело.

— Милости просим, заходите всегда, в любую погоду! — прокричал вслед распорядитель теперь уже нескрываемо язвительным голосом Лехи с нерехтинской автостоянки.

— Сам принес и еще и спасибо сказал, — подвел резюме вслух Чигринцев.

— Эх, парень, я сначала следил, как они тебя, на много? — посочувствовал невысокий мужичок. Видно, это он шептал через плечо.

— Сам виноват, но не беда — как пришли, так и ушли, — честно признался Чигринцев.

— A-а, прости, если бизнесмен, тогда и не заметишь, — выдавил мужичок завистливо и бочком, бочком затесался в толпу и исчез.

«Ничего-то ты не понял!» — хотелось крикнуть ему вслед, но не крикнул. Пошел к машине. Сел за руль, выкурил сигарету, потом еще одну.

— Черт с ними! — сказал в сердцах. В конце концов, четыре золотых еще лежали в историческом кошельке. Ехал и уже восхищался — красиво сработали, сволочи.

В большой трехкомнатной дербетевской квартире произошли разительные перемены. Татьяна всегда была чистюлей, все здесь блестело, так, впрочем, требовал Профессор, — его кабинет, святая святых за обитой войлоком дверью, убирался каждый день еще со времен Веры Анисимовны. Теперь в квартире царил бедлам: по углам пыль, в беспорядке разбросанные вещи, ненужные газеты, надолго забытые книги. Воздух тяжелый, форточки наглухо закрыты — Павел Сергеевич боялся сквозняков.

— Папа спит, погоди на кухне, он будет рад тебя видеть.

Татьяна ушла, затем вернулась, поставила чайник на огонь, нервно потушила.

— Как ты съездил? — спросила явно из вежливости, слушала плохо, думала о своем.

— Танюшка, ты так себя угробишь, хочешь, подежурю денек-другой?

Она вздрогнула, как очнулась:

— Дело не в дежурстве. Я жду новых лекарств — Сережа Княжнин должен их привезти. Он тут такую деятельность развил, — добавила она с вызовом, — тетушка, дура старая, говорит, что уже ничего не поможет. Что она понимает? Теперь есть такие суперлекарства. Ларри и Ольга звонят каждый день, Сережа наладил с ними мост через посольство. Папа замучил просьбами, брюзжит — тут не соскучишься. Страшно, понимаешь, он потерял волю к жизни, но это депрессия от лекарств.

— А как он вообще?

— Сегодня, кажется, получше, два дня назад был совсем плох. Сердце… ждем кардиолога. — Она говорила с паузами, как сквозь барьер пробивалась.

— Танька, я клад не нашел, зато привез вам меду — Валентина послала.

— Клад?.. Господи, при чем здесь клад? Как мне все здесь надоело, я ни во что уже не верю.

— Таня, — он положил руки ей на плечи, — очнись!

— Нет. — Она нервно сняла его руки, но не отпустила из вежливости, задержала в ладонях, как в детской игре. — Нет, мед, думаю, нельзя, ничего активного — папа на строгой диете. Это, представь, его особенно бесит. Скоро начнет тарелками швыряться, стакан уже в меня кидал — лекарства, видишь, ему надоели.

— Старый и больной человек, чего же ты хочешь.

— Ничего не хочу, надоело быть Золушкой. Считай, я нашла свой хрустальный башмачок, и не будем об этом. — Она отпустила его руки, вымученно улыбнулась, протиснулась в коридор. — Пойду посмотрю, может, их светлость изволили проснуться. — Ушла от разговора.

Профессор казался бы не так и плох, кабы не глаза, — щеки немного округлились, на них появился слабый румянец, но глаза ушли вглубь, смотрели по-собачьи беспомощно и почти не двигались. В нем появилась заторможенность, руки медленно оживали на подлокотнике глубокого вольтеровского кресла, шевелились и опять застывали, как у Восковой Персоны. Кожа стала сухой пергамент. Вдобавок начался Паркинсон — худая желтая нога вдруг принималась подпрыгивать, дрожь от нее переходила на тело, уголок стеганого халата колотился по лодыжке. Пальцы скребли кожу подлокотника, рука с силой отрывалась, падала на колено, он наклонялся вперед, всем телом налегал — тогда дрожь угасала.

— Трясунчик, черт побери, замучил, это все от холода, — с трудом поднял голову. — Опять расхлебенила форточки?

— Да нет же, папа, все закрыто. — В голосе Татьяны сквозила неприкрытая обида.

— Так я и поверил. Садись, садись, в ногах правды нет, — кивнул Воле на приветствие. — Уморит и глазом не моргнет. Кукушка воробью пробила темя за то, что он кормил ее все время, — с былой ехидцей произнес Профессор.

— Опять, опять концерт начинается? — Татьяна начинала заводиться.

— Принеси нам кофе, — не глядя, приказал Павел Сергеевич. Он говорил медленно, но вполне внятно.

— Ты же знаешь, кофе нельзя.

— Так-так, Воля, мир разделился на «можно» и «нельзя», а «можно» — это, конечно же, гадость.