Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Тогда, да и много после, тетушка жила в бывшей собственной, но уплотненной квартире. Из четырнадцати комнатищ там сотворили двадцать одну — количество газовых плит на коммунальной кухне не поддавалось подсчету, а запах сытной и дешевой пищи насквозь пропитал не только каждый миллиметр квартиры, но и вольготную мраморную лестницу. Тетушке оставили комнатушку, забитую книгами и мебелью так, что Лизавета — подруга и домработница — вынужденно спала в отгороженном чуланчике на грандиозном, окованном медью сундуке.

В ту пору Воля любил путешествия по квартире — один туалет с ревущим унитазом и сливной мраморной ручкой на цепочке чего стоил, не говоря о вечно слоняющихся по коридору персонажах — их странные лица будили фантазии. Где-то здесь проживал царский адмирал — рукоятка его кортика была из чистой слоновой кости. Так рассказывала тетушка. Адмирала давно свезли на Рогожское кладбище, но Воля воображал себе встречу: из смрадного полумрака выходил непременно хромой красавец с усами, в белом кителе и с кортиком на боку — выходил и молча следовал мимо, как те странные жильцы, что никогда почти с ним не здоровались. Исключение составлял один молоденький таджик-милиционер Даврон, толстенький, светящийся, всегда улыбающийся и очень вежливый. Он зазывал Волю в свой длинный и узкий пенал, оклеенный вырезками из «Огонька», угощал вкуснейшим пловом и чаем из настоящей ферганской пиалы и всегда давал послушать и покрутить ручки настройки армейского радиоприемника. Надевал на голову посетителя большие черные наушники на железном пружинящем ободке (такие же точно, он уверял, были в танковом шлеме) и терпеливо ждал, пока Чигринцев наиграется, он даже издалека показывал свой табельный пистолет, чуть вытаскивая его из кожаной кобуры! Потом ему дали собственное жилье где-то на окраине, и он съехал.

А чего стоил черный ход, конечно же специально потайной, — он и его заставленная невероятным барахлом щербатая лесенка перемещали в мир приключений, в невиданные, но знакомые по книгам парижские трущобы. Блаженной памяти катакомбы на Малой Никитской Чигринцев не мог забыть никогда.

Незаметно начался Комсомольский проспект с его крепколобыми сталинскими домами, сработанными, вероятно, крепостными Собакевича, но надежно, плотно, прочно. Позднее возведенные дома подражали им еще по крепости, но были вовсе уж безлики — упертые лицо в лицо, бесстыдно глядели друг в друга, пожирая драгоценный кислород. Здесь наконец появились люди: суровые, спешащие пешеходы, глазеющие по ходу в окошечки светящихся круглосуточно палаток.

Настоящей ночной жизнью дохнуло лишь у метро на Садовом — свет здесь почти вытеснил тьму, продрогшие продавцы предлагали цветы, фрукты, всевозможную снедь и питье. Сновала никогда ничего не боящаяся молодежь, меж них проскальзывали напуганные жизнью безликие обыватели постарше, заставляли глядеть на себя нищие, полоумные, несчастные старухи и старики и рядящиеся под таковых хитрые попрошайки; крикливо одетые нувориши блестели, что надраенный пятак, — лица сливались в пульсирующее, меняющееся мгновенно пятно калейдоскопа. Многие меж тем и покупали — кто килограмм, кто и без счету, наваливая на весы традиционной российской горкой — пока хватит гирек, а кто выбирал аккуратно две-три фруктины — детям. Привычные беляши из невесть какого мяса мирно соседствовали с призывно упакованными гамбургерами, сработанными из такого же невообразимого исходного продукта. Все кругом пошло и вкусно предлагало себя. Малышня вожделенно пересчитывала денежки, глядя неотступно на жвачку за стеклом. В Волиной школе обладатель жвачки считался королем — фантики собирались, и коллекция стоила в те далекие годы целое состояние.

Остоженка за Садовым кольцом была уже прилична и тиха. Квартиры, подъезды, дома, откупленные под офисы или частное жилье, отличались чистым стеклом, новыми рамами, хорошей штукатуркой и плотной побелкой. Самые респектабельные конторы, правда, предпочитали прятаться в глубине и уж вовсе сияли новизной, проявившей стиль и замысел старых архитекторов. Красивыми, нестандартными, уютными улочками Воля двигался к Новому Арбату. Он не замышлял маршрут заранее. Старая, но заметно подновленная Москва бахвалилась перед ним укромными уголками, что знал и любил с детства.

Но вот вынырнуло серое, казенное пятиэтажное здание: козырек над входом на тумбообразных ногах-колоннах, скульптурные портреты российских писателей в медальонах над верхним этажом — школа. Господи, как же она мучила все десять лет: давила, уничтожала — жвачка, джинсы и Битлы были лозунгами необъявленной войны. Работать тут не учили, но научили думать — всему вопреки, назло, да подарили, слава Богу, английский, что сам влез в уши за годы зубрежки. Школа и породила американский миф. Избавляться от него было тяжело, правда, хот-доги и гамбургеры тому незримо способствовали.

Ревущий, залитый светом Новый Арбат Воля решил пронырнуть подземным переходом, но здесь играл целый оркестр: ударник, труба, саксофон, электрогитара и фано — Чигринцев на секунду притормозил, а услышав знакомое, и вовсе встал — чуть в стороне от веселящейся толпы, окружившей играющих.

Здесь, в этом самом переходе, за день до приезда в Москву Никсона менты забрали всю их компанию в кутузку за латаные джинсы и длинные волосы. После в школу прислали бумагу — директор долго читал мораль, по скучающему его лицу было видно — в сказанное он уже сам плохо верил.

Лабухи были немолоды — лет от тридцати до сорока пяти — пятидесяти, но отрабатывали летящие в гитарный футляр денежки с веселым кайфом. Играли Битлов, и школа, ненавистная школа представилась вдруг в ином свете. С ходу, без остановки ребята переключились на «Хава Нагилу», многие начали пританцовывать. Саксофонист в экстазе закрыл глаза и откинул голову.

Легкой походкой Воля вышел из перехода, поймал такси и отправился домой.

На другой день, дав согласие друзьям-монументалистам на работу по отделке питерского ресторана, засветло выехал на Ленинградскую трассу и остаток дня и всю ночь гнал без роздыху. О своем исчезновении предупредил одного Аристова.

Дорогой, дорогой Волюшка!

Много раз пыталась заговорить с тобой, но все срывалось — вот пишу. Хочу верить, что ты скоро прочтешь здешнее письмо (на случай, правда, заготовлю копию и оставлю у Аристова в Москве). Милый Витька, а я — конечно же, стерва, но мне ни капельки его не жаль.

Решилась и хочу объяснить — тебе. Тетушка и Витька, верно, поймут по-своему, если не поймут, Бог с ними. Романтизм загнал меня в Бобры, или действительно еще раз захотелось взглянуть — в детстве мы жили тут часто. Только здесь папа становился естественен и так волшебно необычен, как вы не знали, да и знать не могли.