Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев

Павла Сергеевича хоронили рядом с матерью — в правом углу фамильного чигринцевского участка. Большой железный крест того самого предка, что состоял при Кучук-Кайнарджийском посольстве, самый древний из сохранившихся в общей ограде, возвышался над собравшимися. Свежеокрашенный в последнюю Пасху, он слабо поблескивал в тени старых кладбищенских тополей.

У могилы выступали уже самые близкие. Официоз испарился начисто — речи произносились нервными, трепещущими в холодном воздухе голосами. Не обошлось, правда, и без патетики: клеймили травивших Дербетева при жизни, клялись в верности интеллигентской российской традиции, не стеснялись откровенных рыданий, но в митинг прощание, слава Богу, не переросло. Умница Ларри, длинный, смущенный от оказанной чести, наивно-чистосердечный, коротко и душевно, а главное, без всякой сверхзадачи переломил тональность — обрисовал профессора без прикрас, вспомнил и барственность, и сибаритство, и капризность, и душевные метания, и так, очеловечив уже почти слепленный памятник, покаянно передал всю сложную гамму чувств, связанную с произошедшим. Последующие выступления звучали перепевами, и именно здесь стало отчетливо ясно, что подавляющее большинство обозначивших себя учениками даже близко не соответствовали уровню покойного.

Гроб наконец заколотили и опустили в могилу. Ольга первая бросила землю, за ней Татьяна, тетушка, Воля, Ларри, Аристов — и потянулась череда. Мокрые комья гулко колотили по доскам, шелестели под ногами неубранные листья. Деревья кругом стояли черные и сырые.

На поминки набилось много народу. Воля пропустил первые тягостные минуты за столом — рассаживал гостей, давал ненужные указания на кухне. Вскоре завязался разговор, все перемешалось.

Сестры держались просто и хорошо — на их краю, при деятельном участии Ларри и Аристова, обсуждали возможности издания избранных трудов Павла Сергеевича. Ларри успел сообщить Воле, что он выбил Виктору обещанную полугодичную стипендию в его университете, Аристов выглядел очень усталым. Княжнин растворился где-то в кругу ученых дам.

Воля был тут чужим. Он подошел к тетушке, но та, чуть откинувшись на стуле, не пожелала переместиться в кресло, демонстрируя присущую ей выдержку.

— Ступай к молодежи, со мной все в порядке, — повелительным тоном направила Волю в студенческо-аспирантскую компанию.

Воля подсел к незнакомым ребятам, ему тут же щедро налили.

— Я, наоборот, считаю, что все встанет на свои места, — кипятился совсем еще юный парень, — старики валят за бугор читать лекции, им надо кормить семью и думать о своем престиже — это те, кто может, конечно. Худо-бедно какие-то стипендии перепадают — вы же не голодаете, зато наукой стали заниматься только преданные, доходов больше она не приносит и приносить не будет долго.

— Это все игры для себя, — буркнул толстый, в черной круглой бороде.

— Правильно, наука всегда была игрой избранных, — отозвался юнец, стрельнул глазами по собравшимся, как бы проверяя компанию, нет ли в ней чужаков, и, видно, не причислив Волю к таковым, произнес: — Я уважаю Павла Сергеевича Дербетева, он много сделал, как и все наши могикане, но где, спрашивается, школа? Они же все были пожиратели — вечная совковая круговая оборона, впрочем, иначе, наверное, было им не выжить. А почитайте-ка довоенные и послевоенные его труды — сплошь идеология, игры с властью.

— Ну уж, а свод источников? — заметил кто-то.

— Конечно, конечно, — юнец спешил атаковать, — он очеловечил историю, теперь пора вернуться к источникам, трезво наконец прочитать их, тихо и спокойно работать.

— Они по-своему тоже тихо работали, — возразил бородатый.

— Ряженым в лампасах, что ли, нужны твои статьи о казаках?

— Им в первую очередь, в поисках самоидентификации…

— Перестань, почитай внимательно ранние дербетевские штудии — угар патриотизма, газета, шершавый язык плаката — это история? Насколько я понимаю, это было нужно !

— Ну, Коля, ты даешь! При чем тут, ты же историк…

Чигринцев встал, незаметно вышел в дальнюю комнату. Едва похоронив, Павла Сергеевича начинали судить, и это было естественно. Он не мог, да и не хотел, им рассказывать о характерной проговорке «красного мурзы» — век-вурдалак отходил, отошел вместе с ним, оставляя историку документы и кайф, сугубо личный кайф, связанный со своим прочтением легенды. Но на душе от такого понимания легче не стало.

— Волька, что это ты уединился? — в дверях стояла Татьяна.

— Таня, иди сюда! — Чигринцев решительно притянул ее к себе, носком ботинка захлопнул дверь, резко развернул и поцеловал прямо в губы. Она не сопротивлялась, но и не ответила.

— Ты… правда выходишь за Княжнина? — глупо и стыдливо прошептал он.

— Да, это решено. — Лишь ресницы затрепетали, но глаза глядели честно и упрямо, она тактично вынырнула из объятий: — Сережа совсем не такой, как тебе кажется.

В ответе сквозил приговор, но она не смогла избавиться от накатившего смятения. Тут, как назло, в комнату ввалились люди. Им пришлось сыграть сценку, совсем противоположную той, на которую Чигринцев рассчитывал.

В течение всего вечера Татьяна избегала его, и Воля перестал искать ее взгляда. Зато Ларри, Ольга и Аристов были к нему удивительно теплы, и старина Ларри — милая «коломенская верста», как ласково называла его тетушка Чигринцева, — под воздействием выпитого изъяснялся в любви и клялся совершить с Волей удивительную поездку в Бобры, на чистую русскую природу, которую он действительно любил всей душой. Договор скрепили водкой, рукопожатием, затем долго мяли друг друга в объятиях. Больше делать здесь было нечего, Чигринцев ушел по-английски.

Дербетевы жили на Ломоносовском, в университетских домах. Чигринцев направился к центру, мимо нового цирка, сквозь пустую прямоугольную площадь. Было еще не поздно, но по-предзимнему холодно и сыро. По освещенному проспекту неслись машины, сея кругом слякоть и грязь. Летающая тарелка цирка слабо светилась. Далеко в глубине теснились панельные хрущобы: по линейке отмеренные дворы, забитые съехавшимися на ночлег автомобилями, по линейке же прочерченные провалы улочек с голыми деревцами, теряющиеся в неосвещенной черноте, — пространство, рассчитанное на квадратах миллиметровой бумаги.

Из полумрака выплыла аляповатая громада детского театра Натальи Сац. Представления сегодня не давали, громада была мертва. Театр построили после детства — Чигринцев никогда тут не был, или просто сначала, когда жили в центре, Москва центром для него и ограничивалась?

С Ленинских гор открылся обрезанный дугою реки полукруг: бесконечный, мигающий огоньками сквозь мелкую морось дождя. Под рукою была чаша стадиона — «Лужи» на Новомосковском наречии, превращенного в полезный Вавилон — бесконечную барахолку, питающую дешевым зарубежным тряпьем всю страну. Одиноко и упрямо шагал он по метромосту, туда, где был Кремль, единственный, пожалуй, подсвеченный, блестящий куполами пятачок, имеющий свое лицо, выпирающий, выделяющийся среди моря скученной, однообразной жилплощади. Внизу медленно текла река. Тетушка любила вспоминать, как до войны, гуляя по Воробьевым горам, они отважились плыть ночью по лунной дорожке. Вылезли грязные, пропахшие мазутом и всю дорогу до Малой Никитской бежали, хохоча над своей глупостью, и разыгрывали, кто первый влезет под душ. Всех больше заливался Павел Сергеевич — он и подбил компанию на романтический заплыв.