Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

— Нет, сэр, мне нечего сообщить по этому поводу.

— Ну что ж, — сказал он. — В документах гестапо тоже нет ответа на этот вопрос. — Тем же ровным голосом, не громче, не тише, чем до того, он добавил: — Завтра вы получите документы об увольнении. Можете идти.

Когда я выходил, он так и продолжал сидеть, он больше не назвал моего имени, не подал руки. Через полгода я покинул Англию и больше никогда не возвращался туда.

О’Мэлли рассказывал свою историю медленно, не запинаясь, а просто медленно, иногда делая большие паузы между фразами. Несколько раз Франциска прерывала его, например, когда он рассказывал о матери. Она спросила, откуда он знает, что его мать была «абсолютно безупречной» женщиной.

— Как она отреагировала, — спросила Франциска, — когда заметила, что вы не интересуетесь девушками?

— Разумеется, она вообще не пожелала этого заметить, — ответил он. — О таких вещах моя мать не говорила никогда.

— И это вы называете «безупречностью»? — изумилась Франциска.

Но потом она больше не перебивала его, давая ему выговориться и внимательно слушая; при этом она продолжала рассматривать карту лагуны. Она выпила свой виски, но когда он хотел налить ей еще, она закрыла стакан рукой, я совершенно не хочу спать, я бодра, как никогда, кофе, как и шнапс, всегда отбивают сон, от крепких напитков в меня всегда вселяется бодрость, это старая история о песках и бездонных глубинах, о тумане и ночи, о скрытых морских знаках и погашенных маяках. Нас сажают в лодку, нам дают карты, нас даже немножко обучают навигации, но потом наступает ночь, noтом опускается туман, знаки исчезают, огни погашены, и мы остаемся одни в мире зыбучих песков, бездонных глубин, течений, которые нам незнакомы, неизвестный имен. Мир — это лагуна. Он сказал, что испытывает страх. И поскольку он испытывает страх, он рассказал мне эту старую историю.

— Почему вы боитесь? — спросила она. — Ведь все это произошло так давно. Тринадцать лет назад. Или вас мучает мысль о том человеке, которого расстреляли?

Он покачал головой.

— Дело не в этом, — сказал он. — Конечно, этот человек на моей совести. — Он помолчал. — Это банальность, но и с нечистой совестью можно жить, и весьма неплохо.

— Откуда же тогда этот страх, Патрик?

Он посмотрел на нее.

— Я снова встретил инспектора Крамера, — сказал он.

Франциска оторвала спину от стены каюты. Она не выпрямилась, а, скорее, съежилась от напряжения.

— Где? — спросила она. — Здесь, в Венеции?

Он кивнул головой.

— Патрик! — быстро сказала она — Оставьте его в покое! Он не стоит ваших мучений. И к тому же прошло тринадцать лет!

Но, к своему ужасу, она заметила, что он вообще ее не слышит. Он посмотрел на нее каким-то одновременно отсутствующим и счастливым взглядом. Франциска поняла, что он снова превращается в того человека, которого она увидела в «Павоне», это был совсем не тот, который махал ей рукой у причала набережной дельи Скьявони, просто и без малейшего коварства, человек с глазами, полными доброжелательности, какую испытывают к детям и животным; он изменился, он снова был маленьким чертиком, маленьким сероглазым чертом, со взглядом, спрятанным за дьявольски расплывающимися красками цинний, с взглядом, не знающим стеснения, сатанинский ангел, способный поглотить целое пространство в фокусе своего дурного глаза. Они вместе в одной клетке, которая зовется Венеция, он и этот огромный беловолосый злодей, альбинос, если он правильно его описал. Это приведет к ледяному безмолвному убийству в темноте.

Потом она снова услышала, как волны мягкими тихими толчками ударяются о борт катера. За иллюминатором, расположенным рядом с картой лагуны, воздух уже стал серым, а чуть позднее слева в серый цвет врезалась красная линия. Франциска встала. Ей вдруг стало очень холодно. Она посмотрела в круглое окошко. Вода уже стала видимой, серебристо-серой, разделенной длинными, волнистыми линиями.

— Светает, — сказала она.

— Не бойтесь, Крепац, — сказал профессор Бертальди, — не опасайтесь, что я снова начну уговаривать вас участвовать в нашем деле. Напротив. Я просил вас навестить меня только для того, чтобы сказать вам, что вы оказались правы.

— Мне очень жаль, — сказал Фабио Крепац. — Мне искренне жаль, профессор.

— Я знаю.

Бертальди посмотрел из окна своего кабинета в Национальной библиотеке Марчана на Пьяцетту. Полицейская сотня в парадной форме выстроилась перед Дворцом дожей, полицейские стояли молча в позиции «вольно», а в это время на площади собирались толпы людей. Погода была солнечной и праздничной. Гронки повезло с погодой, подумал Фабио, впрочем, так и должно быть во время государственного визита президента Республики.

— Гронки уже в курсе, — сказал Бертальди. — Он знает, что его сегодняшний прием — мое последнее действие, совершаемое в порядке исполнения служебных обязанностей. После он попытается убедить нескольких либералов и католиков, и, конечно, впустую. Все это выльется в рутинные разговоры.

Фабио восхищался спокойствием Бертальди. Профессор позвонил ему во второй половине дня и попросил сегодня утром прийти к нему в библиотеку, и хотя Фабио всегда очень неохотно выслушивал слова Уго, передававшего ему, что Бертальди хочет с ним поговорить, он всякий раз сдавался, когда слышал в телефонной трубке голос старого человека, полный достоинства, захватывающий голос, сыгравший в новейшей истории Венеции такую значительную роль. Семидесятилетний профессор каждое утро с семи до девяти проводил в своем служебном кабинете, где начинал день с медитаций и бесед, прежде чем отправиться в Гран Консильо [25] Большой совет ( итал .). ; регент Венеции, дож, как, насмешливо и почтительно, называл его про себя Фабио; Бертальди был достойным преемником Фоскари и Дандоло.

Конечно, Фабио не был удивлен сообщением Бертальди. Информация о том, что эра коалиции Бертальди подходит к концу, уже несколько недель мелькала в прессе. Великий человек, подумал Фабио, человек, который был всем: христианином, марксистом, либералом, консерватором; беспартийный, создавший в Гран Консильо коалицию из коммунистов, социалистов и христианских демократов, которой он руководил несколько лет и которая теперь распалась, потому что фракции отозвали своих представителей.

— Как ведет себя кардинал? — спросил Фабио. — Он ведь всегда вас поддерживал?

Профессор с улыбкой посмотрел на Фабио.

— Кардинал годами проповедует мне примерно то же самое, что и вы, — сказал он. — Оставьте политику, сын мой, говаривал он мне не раз; политика, которую мы с вами имеем в виду, приведет к тому, что такие люди, как вы и я, окажутся между двумя жерновами. Я верю ему и знаю, что он безвластен. Его аппарат не дает ему и шагу ступить.