Альфред Андерш - Занзибар, или Последняя причина

Широта окутанной туманом Камно-Моросини испугала ее. За пеленой тумана она увидела темные дома, освещенные дома, церковь, кое-где неоновые вывески, над магазином, над каф е. Никогда не перейду на другую сторону. Я должна заставить себя думать о чем-то ином. Ей вспомнилась картинка из детства, в девять лет я стала обучаться в балетной школе, между занятиями со мной занималась мама, в нашей небольшой квартирке в Дюрене, она показывала мне позиции, ведь когда-то она сама немного училась балету. Мама была всего лишь домашняя хозяйка, но все еще помнила балетные позиции, которым училась, когда ей было девять лет, у скольких женщин она когда-то сумела пробудить внезапную надежду, прежде чем сама стала домашней хозяйкой, хозяйкой квартиры, которую мы снимали; она жила с мелким чиновником, он остался жив, когда она погибла под бомбами; если бы она была еще жива, я бы знала, куда мне теперь идти, она была полна жизни, веселая и серьезная, она знала балетные позиции, я стояла перед ней, вытянув руку, держась за шкаф, как будто это балетный станок, на мне были длинные хлопчатобумажные рейтузы, мое балетное трико, и красная блуза, я была маленькая девочка, очень серьезная, с очень серьезной мечтой; она связывала мне сзади волосы в конский хвост с большим голубым бантом, она показывала мне первую позицию, обе ступни, вывернутые наружу, должны были составлять единую линию, из первой позиции я должна была выдвинуть ногу вперед, нет, еще раз, говорила мама, не сгибай колено, я сдвигала ногу влево, носок всегда в сторону, наружу, говорила мама, потом я отодвигала ногу назад, а потам было самое трудное, я должна была снова подтянуть ногу к телу, сзади вперед, не сгибая колена, в первую классическую позицию. Франциска вдруг заметила, что пересекла Кампо-Моросини, о Боже, неужели я всю дорогу упражнялась в балетных позициях? Это была галлюцинация, очень медленно и очень осторожно, едва заметно пошатываясь, она прошла с одного конца площади до другого, дальше я не пойду, но тут прямо перед собой она увидела вход в бар, над стеклянной дверью горела неоновая вывеска, и прежде чем войти, она какое-то время постояла, держась за ручку двери.

Она сразу увидела его. Он стоял у стойки, среди других мужчин, но один, наедине с собой, и она не колеблясь подошла к нему. Она узнала его по профилю, по «канадке», по всему. Коснувшись его руки, она напряженно думала, что она ему скажет, когда он к ней повернется, это было очень просто, надо было лишь вспомнить того юношу, который сегодня днем просил взять его с собой в путешествие, это было очень просто, и она вспомнила его; конечно , подумала она, есть одно-единственное оправдание для неслыханного поступка — заговорить с незнакомцем: надо его о чем-нибудь попросить. С глубоким ужасом она увидела, что он повернулся к ней, посмотрел на нее, полный удивления, я должна его о чем-то попросить , и она сказала первое, что пришло ей в голову, и это было самое лучшее: просьба, мольба.

— Не могли бы вы мне помочь? — спросила она. — Не знаете ли вы случайно, где бы я могла найти работу?

Он посмотрел на нее. Он не улыбался. Это был человек с кампанилы. Уверенным движением он взял ее под руку и не дал ей упасть. Он отвел ее от стойки и посадил на один из стульев, стоявших у стены. Какое-то время она сидела очень прямо, скованно, не зная, с чего начать.

острый тростник, роза глупа, я лед, залитый светом, я хотел бы, чтобы у нее был ребенок, холодный тростник, от кого-нибудь, жене смерти, под Торчелло в тростниках, в постели и очень быстро, лодка беззвучная, Фабио я не желаю ничего, угри все еще спят, только чтобы скрипка, в тростниках Торчелло, играла так, как он хочет, зябко и жарко, он дает им деньги, в белом свете, деньги за непойманную рыбу, я окоченел, деньги за непойманных угрей, я окоченел, и мне жарко, золото топей, мне холодно, Отче наш, через ножи из тростника, они найдут меня, где ты там на небесах, отвези меня в Местр, меня, лед, залитый светом.

Die Kirschen der Freiheit

Андре Жид.

Дневник, 11 мая 1941

Уже не помню точно, в какое время года пала Мюнхенская Советская республика. Это легко установить. Кажется, весной. Было это, если верить памяти — верить можно только в Бога, возразил бы К, вы же хотите сказать: сдается мне, — итак, было это, сдается мне, мрачным, грязным весенним днем, когда людей повели длинными шеренгами по Леонродштрассе в Мюнхене, по направлению к Обервизенфельду, чтобы расстрелять их в просторных дворах, у стен гаражей «Баварского автомобильного сообщения». Те, кого должны были расстрелять, подняли руки; от усталости руки, вяло согнувшись, лежали на головах, или одна рука охватывала другую у запястья. Длинными колоннами, беспорядочными группами люди все подходили и подходили. Другие, которые должны были в них стрелять, держали ружья на изготовку. Я видел это с балкона нашей квартиры в переулке, но тогда еще ничего не понимал. Я услышал, как отец, стоя сзади меня, сказал: «Сброд», ведь Советская республика кончилась, потом он оттащил меня от балконной ограды, может, потому, что его охватил ужас или кто-то внизу крикнул для пущей важности: «Закрыть окна! Будут стрелять!» Я, тогда пятилетний ребенок, смотрел на них вниз через перила балкона, но еще не знал, что их ведут на расстрел, что я никогда не узнаю ни одного из них. Только позднее, лет в четырнадцать или пятнадцать, то есть примерно в 1928 году, я понял, что произошло. Помню, что меня тогда больше всего интересовало, что чувствует человек, который должен расстрелять другого. Не в гневе — а когда идешь с ним по длинной узкой улице пригорода мрачным весенним днем, когда есть время подумать о том, что в конце улицы предстоит лишить его жизни. Так долго вспышка гнева не длится. Что же остается, пока проходишь целую улицу? Глупо считать, что у тебя есть право? Приказ? Нажим? Помутненный разум, заставляющий видеть в других лишь сброд? Или винтовка, взятая на перевес, требующая, чтобы ее разрядили? Взгляд, уже запечатлевший на сетчатке падающее тело?

В любом случае, не понимаю, почему тот, который с винтовкой, не остановится, не закурит сигарету и за те две секунды, что мерцает спичечный огонек, не шепнет другому, ждущему с поднятыми руками, когда уже завершится этот марш смерти: «Видишь ту улицу, первый подъезд! Жми!»

Признаюсь, что во времена моей конфирмации подобные мысли занимали меня редко. В остальном мое детство проходило по раз и навсегда заведенному порядку. Когда я думаю о детстве, меня снова охватывает скука, не покидавшая меня, пока я рос среди безликих фасадов сдаваемых внаем бюргерских домов, из которых состоит мюнхенский район Нойхаузен. Мои глаза, уже тогда снабженные очками, всматривались в пейзаж, складывавшийся из рядов выцветших зданий, вымерших учебных плацев, казарменных стен из красного кирпича; Лахершмидская лужайка делалась летом совершенно высохшей, и крики футболистов глухо проникали в комнату, где я без всякой охоты сидел над домашними заданиями. Еще сегодня, приезжая в Мюнхен, я нс могу воспротивиться искушению доехать на трамвае до Альбрехтштрассе и, прогуливаясь по улицам моего детства, вновь испытать чувство унылого ожидания, которое сопровождало меня, когда я был мальчишкой. В холле Виттельсбахской гимназии меня могли привлечь разве что аквариумы, стоявшие у окон с южной стороны, так что солнце просвечивало сквозь зеленую воду и золото рыбьих тел; я ждал уроков природоведения профессора Буркхардта не потому, что меня интересовал предмет, а потому, что притягивал к себе этот рыжеволосый, белокожий человек, который, войдя в класс, прежде чем начать урок, оглядывал всех раздраженным взглядом своих светло-голубых глаз, защищенных сильными стеклами очков и кустистыми белыми бровями. Но буркхардтовские уроки с их изысканной духовностью были всего лишь увлекательным эпизодом среди привычного хода вещей, вызывавшего у меня отвращение. Мне пришлось бросить гимназию в младшем отделении пятого класса; правда, по немецкому и истории у меня всегда были самые лучшие отметки, но я никогда не обладал способностью — и в последующей жизни тоже — изучать язык по грамматическим законам или понимать математические формулы, выходящие за пределы простейших методов вычисления, так же, как мне не было дано следить заходом философской мысли, если она выражалась языком понятийной дедукции. Вопиющее несоответствие между моей пятеркой по немецкому и единицей по греческому приводило моих воспитанных на чисто научном мышлении учителей к выводу, что я хочу изучать только то, что хочу. Было бы лучше, если бы они поняли, что я вообще ничего не хотел «изучать»; хотел я другого: смотреть, чувствовать и постигать.